Все стихло в кабинете. Категорически, можно сказать, струсил при возникновении подполковника Орест Митрофанович. Каким-то образом вошедший сразу предстал перед ним в ореоле величия, гордым офицером, походя наступающим на горло его, Ореста Митрофановича, песне; этого было достаточно, и не хотелось очутиться в тисках фантазии о Крыпаеве как о большом человеке, победительно переступающем через его труп. На самом деле это был невысокий стройный человек, красный цвет лица которого свидетельствовал не то о пристрастии к спиртному, не то о неодолимом гигиеническом искушении слишком часто натирать его мочалкой. Прокурор решил тут же завоевать подполковника на свою сторону и поведал о провокационных делишках Филиппова. И этот человек называет себя директором, патетически воскликнул он под занавес своего доклада. Подполковник признал, что перечисленные делишки заслуживают детального изучения и, в идеале, порицания, но посоветовал пока не углубляться в эту тему, спокойно разъяснив отпрянувшему в недоумении и испуге прокурору, что директор по неопытности мог всего лишь искренне заблуждаться относительно конечных результатов своих действий. Умозаключения Крыпаева показались беспокойному прокурору белибердой, а сама его позиция непростительно мягкой, подразумевающей какие угодно попустительства, и он ударился в рассуждения о нецелесообразности пребывания директора «Омеги» на территории колонии, которую он и привел в столь возбужденное состояние. Тогда подполковник Крыпаев показал, кто здесь теперь главный. Он нетерпеливым жестом оборвал прокурора, повернулся к нему спиной и все так же негромко, но строго произнес:
— Займемся делом.
Глава пятая
Случилось так, что группа людей в погонах, поставленных торить и мостить путь к исправлению падших душ в смирновском лагере, пригрелась на регламентированных местах, собирательным образом которых вполне может служить административный корпус. Места обеспечивали постоянное довольствие, а там уж мало-помалу и у каждого по-своему зарождалось состояние удовлетворения, сытости, безмятежности, довольства своей участью, и нетрудно вообразить, как морщатся, охают и покрякивают эти уже сильно усыпленные люди, когда в их болоте внезапно начинается какое-то бурление и потряхиванье. По-своему пригрелась и группа людей в арестантских робах, но тут вопрос о довольстве сложнее, поскольку этим, прежде чем сколько-то торжествовать, довелось долго притираться, приспосабливаться, да и трудно представить, чтобы этот процесс, в силу, так сказать, текучести кадров, мог когда-либо остановиться и образовать по-настоящему устойчивое положение. Поэтому в этой группе, численно далеко превосходящей административную, всегда легко распознавалось довольство у одних и недовольство у других, всегда находились причины и для общего недовольства, а ко времени, в котором мы застаем смирновскую колонию, оно уже росло, как снежный ком. Для пущей убедительности сравнения того, что было прежде, с тем, что стало к моменту прибытия подполковника Крыпаева, можно предположить и лавину, страшно понесшуюся и все сметающую на своем пути. В сложившихся обстоятельствах бывшее мало интересовало подполковника, в его задачу входило сосредоточиться на настоящем колонии, а оно было, разумеется, неприглядным, иначе в голову никому в столице не пришло бы прислать в захолустный Смирновск такого блестящего офицера и искусного дипломата, как Крыпаев. И сам по себе момент, когда видим грозно и жутко несущуюся лавину и прибывшего с особыми полномочиями человека, который невозмутим и весь из себя как будто одно сплошь волевое решение лавину остановить, не может не поразить, момент, что и говорить, прекрасный и в высшей степени значительный. Для лагерной администрации это и сродни античному явлению бога из машины, и животрепещущий риск получить нагоняй, а бывшее прежде появление директора Филиппова и его команды покрывается паутиной и принимает облик унылой будничности, на фоне которой сама по себе фигура подполковника смотрится праздничным фейерверком.
Майор Сидоров отнюдь не сгущал краски и не преувеличивал в своих описаниях размах затеявшейся в лагере смуты. Майор, конечно же, из тех, кто вечно отдается поискам истины и жаждет правды, он направляет свои духовные и сердечные силы на построение земного рая и всегда готов полноценно влиться в ряды тем или иным способом сеющих разумное, светлое, доброе. У него могучее, ясное и приятное мироощущение, и оно как верхний слой, а если снять его, откроется много темного и на первый взгляд непонятного, но так и с любым, кого ни возьми, обстоит, так что это в порядке вещей. Ему бы напрочь слиться с живым организмом, каковым являлась зона, однако не получалось, сейчас же, в пору бунта, не удавалось в особенности. Происходило отчетливое разделение на противоположные стороны, пугавшее майора уже одним своим названием: такой ученый человек, как прокурор, назвал это явление дифференциацией. Разделяющая река бурно и мутно несется Бог весть куда, и разделенным берегам, быть может, уже никогда и нигде не соединиться. На одном майор с некоторой даже экзальтацией осуждает волнения, называя их противозаконными и непотребными и требуя войск; вздымая над головой кулаки, обращает он к небесам молитвенный взор, словно прелестное дитя, придуманное в иконописной мастерской. На другом осужденные, кроме самых безразличных или недоверчивых ко всему, а также отчаянно трусящих, провозглашают свои нынешние адские деяния священной борьбой за справедливость; эти порождены разумом, погрузившимся в сон, чудовищны и кажутся невозможными, немыслимыми после стольких лет тишины, покоя и посильно обустроенного уюта.