— Спокойно, батюшка, я вам никакого зла не причиню.
Голос разбойника прозвучал ласково, а смысл сказанного показался отцу Кириллу утешительным и обнадеживающим. В голове у него религиозно, с темным неистовством промелькнуло, что он в некоем «сейчас», смешавшем время с вечностью, отмечен, может быть несколько странно, Богом, и это было то ли дилеммой, то ли проблемой, во всяком случае выглядело проблематично, а между тем воздвигавшиеся жизнью мрачные задачи уже и за него и за самого Архипова решал служка, с криками о помощи устремившийся к вахте. Оттуда выскочили охранники. Архипов закричал:
— Не подходите! Или я перережу попу глотку!
Остановившись в нерешительности, тягостно и сонно недоумевающие лейтенант, прапорщик и два солдата смотрели на взбесившегося осужденного и взятого им в заложники, мгновенно окаменевшего священника. У стоявшего поблизости «броневика» скучились петухи-караульные. Архипов понимал, что преследователи, настигнув, не станут мяться, размышляя, как выручить отца Кирилла, а доберутся до убийцы Дурнева даже и ценой жизни своего пастыря.
Тело отца Кирилла было словно бревно, когда Архипов поволок его к машине. Захваченный грузовик держали наготове, с полным баком бензина и вставленным ключом зажигания. Петухам и надзиравшим за ними осужденным более высокого ранга велели охранять его с особой тщательностью. Но их поставили охранять «броневик» от администрации и способного в любую минуту появиться спецназа, а не от своего брата заключенного, поэтому они благоразумно отступили, когда Архипов с заложником приблизился к ним.
Архипов затолкал отца Кирилла в кабину, и только там священник немного пришел в себя. Усевшись рядом с ним, Архипов громко повторил свои требования. Если ему не позволят беспрепятственно выехать за пределы лагеря, он убьет попа. Дьявол говорит его устами, решил священник, ставший заложником; расскажу своей попадье, так она не поверит, подумал он с невольной улыбкой. Лейтенант приказал прапорщику сбегать в офицерскую столовую и доложить о происшествии.
Тяжелое чувство, вкрадчиво шептавшее, что с ним не может происходить того, что, судя по всему, все-таки происходит, овладело Архиповым.
— Как же это может быть?.. Глазам не верю… — пробормотал он.
— Вы о том, что делается с нами? — с живой заинтересованностью осведомился отец Кирилл. — Так и мне все это кажется сном!
— Вам-то что! — зло откликнулся Архипов, словно огрызаясь. — Вам сам Бог велел все тут воспринимать как временное, преходящее, как видимость одну только… А я вроде бы привык уже и знал, где твердо, а где пусто и можно пройти, ну, по крайней мере попробовать… И вдруг все так неправдоподобно!
Помолчали. Священник скашивал глаза на нож, все еще блестевший у его горла. Архипов, насупившись, напряженно следил за накапливающимися у вахты фигурками военных; свободной рукой он то и дело лихорадочно протирал стекло.
— А что вы будете делать, если они не удовлетворят ваши требования? — выдержав паузу, спросил более или менее расслабившийся отец Кирилл.
— Пойду на таран, — сказал Архипов.
— Таран? — Священник как будто не понимал этого слова.
— Направлю грузовик прямо на ворота, — неожиданно весело пояснил осужденный.
— А-а…
И больше священнику пока нечего было сказать, ведь он еще не знал, чем обернется заявленный таран, и только чувствовал, что готовится нечто огромное и жуткое, во что ему прежде времени не следует вмешиваться.
В столовой пир шел горой. Когда запыхавшийся прапорщик доложил о начавшемся в лагере терроре, приведшем к захвату священника и грузовика, перевыполнивший все отпущенные ему танцевальные нормы майор Сидоров, а дышал он не мягче, не безмятежнее этого прапорщика, вскипел:
— Все, моему терпению пришел конец! Я им покажу! Священника немедленно освободить… и чтоб духу его здесь больше не было! Здесь колония, а не богадельня! Я сам буду руководить операцией!
Он с топотом бегал по залу и кричал:
— Я собственноручно беру власть! Я узурпирую! Хватит ограничивать меня, не позволю!
Останавливаясь, он хватался за голову, стучал ногами в пол, выдвигался решительно в некий авангард. Откуда-то снова возник подполковник Крыпаев. Филиппов, директор «Омеги», с грехом пополам уяснив ситуацию, пытался собрать разбегавшиеся мысли и вынести важное директорское решение, способное обезвредить не в меру разгорячившегося майора. Орест же Митрофанович не уловил произошедших в окружающей среде изменений и был теперь тем единственным, кто в установившейся на минуту-другую предгрозовой тишине продолжал веселиться, набивать брюхо и демонстрировать свое искусство бывалого плясуна.