Подполковник, которого присутствие Валентины Ивановны и Филиппова обязывало к выдержке и исключительно осторожным действиям, не одобрил воинственных намерений начальника лагеря, а вернее, попросту пренебрег ими.
— Грузовик придется выпустить, — сказал он. — Организуйте погоню, преступник не должен уйти. Но если со священником что-нибудь случится… ну, что-нибудь этакое… отвечать будете вы.
Хотя подполковник, говоря это, даже и не повернул головы к майору, тот отлично, до дрожи прочувствовал, что груз ответственности уже взвален на его плечи. Но ему не понравился самоуверенный тон подполковника Крыпаева, и он, приподняв, как недоумевающий ребенок, плечи и разведя в стороны руки, на которых смешно шевелились растопыренные пальцы, подлетел к высокому гостю с истерическим воплем:
— Как это? Грузовик? Выпустить грузовик?
— Грузовик пусть едет, — сухо молвил подполковник.
— Дать мерзавцу уйти? Это что еще такое… это безумие? Ну-ка! Кто здесь сошел с ума?
На сей раз Крыпаев посмотрел прямо в пьяные, красно, кроваво выпученные глаза майора. Перед ним стоял отчаявшийся, доведенный до истерики человек, не умевший справиться с толпой вышедших из повиновения осужденных, а вместе с тем и какой-то записной шут, потасканный ловелас, дряхлеющий сатир.
— Оставить, — тихо, ледяным голосом произнес подполковник.
Майор отпрянул:
— Что?.. Как?..
— Вы взлохмачены, вспотели…
— Но я завоевывал доверие депутата, — перебил майор, — этой прелестной дамы…
Подполковник перебил в свою очередь:
— Немедленно приведите себя в порядок!
Глава шестая
Архипов не питал больших надежд, по правде сказать, вовсе никаких. Начатый им путь был авантюрен и уже привел к неправильностям, ломавшим закономерный ход событий, и, наверное, можно было предвидеть затаившееся в конце этого пути сумасшествие. Впрочем, у знающего, что конец всего, даже и сумасшествия, все же другой, более существенный, а именно смерть, всегда остается важная возможность быстро и решительно сократить путь, поставить точку. Но вещество, слепившее Архипова, как раз тщательно уклонялось от такого исхода. Действовал он, положим, даже решительнее, чем мог от себя ожидать, однако и страх разбирал чрезмерно, оголяя чувство затравленности. Так отчаяние мышонка, с которым играет кошка, непонятное и словно лишенное всякой очевидности из-за малого размера этого зверька, мгновенно превращается в душераздирающую, глубоко поражающую очевидцев драму, как только вместо мышонка на эшафот восходит большой красивый зверь. Поскольку такое превращение невозможно в общей реальности, где все расставлено по своим местам и одно в другое не переходит по мановению волшебной палочки, и возможно лишь в обособленной, частной, так сказать, душе, то и бывают мгновения, когда внешний мир предстает видимостью, некой иллюзией, в каком-то смысле даже и недопустимой, а вся прочность и правда сосредотачиваются в напитывающемся этим мгновением чувстве. И как же не почувствовать себя обманутым, преданным, затравленным, когда мгновение, внушавшее силу и надежду, уходит, а мир легко избавляется от одежд, в которых словно по капризу предстал на миг иллюзорным? Архипов сидел в кабине грузовика, превращенного в боевую единицу, без единой мысли в голове, и только и было дела у него, что ждать, какое решение примет «кум». В обстоятельствах, как они складывались, словно бы следуя заранее указанному сюжету, и среди представлений, возникавших у наиболее активных участников этих событий, не потеряется наш голос, продолжающий утверждать, что неверно под «кумом» подразумевать майора Сидорова, а тем более майора Небывальщикова, ни даже подполковника Крыпаева. Тут, скорее, напрашивается некий обобщающий образ, нечто вроде пресловутого царя горы, будто бы, как нам случалось слышать, где-то существующего и выделывающего разные загадочные и чаще всего жестокие штуки. Но в таком случае можно и барона Мюнхгаузена вообразить подобным царем, и просто странность, что сочинивший его господин не удосужился придумать для него, в ряду прочих, также чисто «кумовские» похождения. Но оставим это. В представлении Архипова «кумом» нынче одинаково были и майор Сидоров, и домогавшийся его выдачи Матрос. Нож он сжимал в руке, но священника больше не трогал, убедившись, что тот без его разрешения не рискнет лишний раз шевельнуться.
— Вам страшно? — спросил вдруг отец Кирилл.
Архипов пожал плечами. Конечно, самое время было все прекратить, сдаться или оборвать свое существование, но ему казалось, что это так же неисполнимо, как превратиться в благополучного обитателя луны, безучастно глядевшей на него с высоты над административным корпусом. Возможность неких превращений, в иных, как бы отдельно взятых случаях осуществлявшихся, мало-помалу и, можно было подумать, прямо на глазах у этого человека превращалась в отсутствие всяких возможностей.