— Не знаю. Я, кажется, ничего не чувствую… — сказал он меланхолически, смущенно пожимаясь на продавленном сиденье. — А почему спрашиваете? Допек я вас? Вы-то сами как, жутко вам, а?
— Зачем вы все это делаете?
— У меня нет другого выхода. Хотя, знаете… Вот лишись я рассудка, наверно, понимал бы все хорошо и чувствовал все как есть. — Сказав это, Архипов взглянул на священника значительно.
— Ну, зачем так, — возразил тот. — Мы с вами сейчас в таком положении, что надо жить настоящим, а не воображать разное…
— Я должен бежать, к этому все свелось.
— Вам что-то грозит?
Архипову угроза, нависшая над ним, представилась в виде черного облака; резкие вспышки озаряли его изнутри, а разглядеть ничего было нельзя. Вопрос отца Кирилла наводил на мысль, что с пониманием обстоит худо, то есть даже гораздо хуже, чем он уже на этот счет высказался. Грозящее невозможно было осознать или хотя бы вообразить, и не потому, что к тому не было предпосылок, не было никакого опытного знания, а заслонял и подавлял тщетно пробивающуюся картину невыносимый ужас. Оставалось только предполагать, что этот ужас пожирает сам себя и оттого можно еще как-то жить.
— Меня убьют, если я сейчас не унесу ноги, — пробормотал Архипов. — Вы не думайте, я виновным себя не признаю, я вообще предпочитаю об этом не думать… Ну, убил. Так, одного парня… Он издевался над моим другом, а я поглядел, поглядел, ну, и не выдержал.
— Убийство… — начал было священник.
И тут же замолчал. Для проповедей момент был неподходящий, да и человек, сидевший рядом с ним, нуждался не в них, а в помощи.
— Знаю, убийство — грех. — Архипов вздохнул. — А отвечать за дела свои нужно, ну, и все такое… Понимаю… Но ведь не так, как хочет вся эта сволочь, погнавшаяся за мной! Вот если по большому счету, тогда что ж и не ответить. То есть это я о Боге, а перед людьми я себя виновным не чувствую.
— Как-то похоже на исповедь, знаете, таинство такое… Я к тому, что раз вы рассказали о своем… поступке… то это все равно что исповедались. Но с нами обоими происходит что-то не совсем обычное, получается, и я тоже должен как будто исповедаться, как это ни странно звучит… Но еще более странно, что мы страшно рискуем, можем внезапно погибнуть, и вот вы, если что, не унесете в могилу свою тайну… Я, кажется, не совсем то говорю. Но может случиться и так, что вы останетесь, а я погибну — и что же тогда? Как ни крути, дело выходит большое. Значит, я действительно должен что-то важное сказать вам?
— Если разобраться, ничего большого нет, одна лишь глупость и мерзость, — возразил Архипов.
— Мне хочется помочь вам, — заволновался отец Кирилл. — Но как? Могу сказать одно… я вам не помешаю… я не попытаюсь бежать от вас… Я на вашей стороне… почти на вашей… Я верю вам. Верю, что вы не хотели убить того человека…
— Думаю, что хотел.
Священник протестующе поднял к груди маленькие, как у женщины, белые руки.
— Нет, вы хотели помочь другу, — горячо заверил он Архипова.
Тот согласился:
— Пусть будет так. Но видите, что получается. Я хотел полакомиться курицей, а вышло, что украл ее, и мне за это дали два с половиной года. Хотел помочь другу, а стал убийцей и перед законом и в глазах друзей того идиота, которого я отправил на тот свет. Теперь мне остается лишь бежать и прятаться от всех, от первого встречного. Вряд ли мне можно позавидовать, правда?
— Но я…
— Вы ничем не поможете мне, — резко прервал священника Архипов.
Отец Кирилл на миг замкнулся в себе, пораженный грубостью человека, которого сейчас так остро чувствовал. Действительно хотел оказать всю возможную и невозможную помощь, а и собственная жизнь зависела от него. Возобновился шум, накатил извне волной, гладко и с неприятной, словно мясистой плотностью волнующейся под рукой. Верховодил пьяный Матрос; после непроизвольных шатаний тела и непростого обретения устойчивости он внезапно возвысил голос. Столпившиеся чуть в стороне от грузовика заключенные невнятно загомонили, требуя выдачи убийцы. Матрос объявил вступившему с ним в переговоры лейтенанту, что Архипова будут судить лагерники, лучшие из них. Лейтенант вяло заметил, что не следует пренебрегать мыслью о незаконности и, соответственно, недопустимости самосуда, а то, что обрисовывает и чего домогается Матрос, и есть самый настоящий самосуд. Матрос оторопел. Лучшие люди лагеря, лучшие из лучших — и с ними приходится как-то связывать рассуждение вертухая о незаконности? их можно к чему-то не допустить? что-то им запретить? Желания лейтенанта и Матроса в сущности совпадали, по крайней мере в отношении Архипова: его надо убрать, обезвредить, засудить, он это заслужил. Но офицер не мог предпринять что-либо без приказа начальства. Другое дело Матрос, этот человек разнуздан, раскрепощен, ему ничего не стоит повести свою братию на штурм грузовика, а то и самого административного корпуса.