— Да провались ты, иди к черту! — крикнул майор.
Директор едва не задохнулся от гнева. Давно отвык от подобного обращения, в лагере, пока был сидельцем, всякое случалось, а на воле как было не вспомнить о былом тонком воспитании и не ждать, что и окружающие будут благодушествовать?
— Ради Бога… — умолял майор Небывальщиков, мягко оттесняя директора, — хоть вы не вмешивайтесь, вы же видите, что творится…
Но добрый совет не образумил директора, он по-прежнему пытался преградить путь полководцу, и чем меньше это ему удавалось, тем вернее таяли остатки здравого смысла в его голове.
— Вы мне ответите! — посулил он в бессильной ярости. — Не на того напали! И не те теперь времена!
Майор Сидоров, однако, уже слишком уверовал в торжество его воли над источающим гнильцу директором, как и в скорую победу оружия над безрассудством и самоуправством осужденных. Не останавливаясь, не удостаивая директора взглядом, он ледяным тоном провозгласил:
— Твое время вышло, олух!
Из груди Филиппова вырвался сдавленный стон. Майор Небывальщиков остался с ним, поняв, что этот человек больше нуждается в его заботах, чем начальник, совершенно потерявший голову. А Якушкин обнял за плечи своего судорожно вздрагивающего руководителя и друга. Но все это мало утешило Филиппова. Оскорбление, нанесенное майором Сидоровым, жгло, как пощечина, и он испытывал настоятельную потребность обругать обидчика последними словами. Но что бы такое придумать? В памяти, как назло, всплывали все какие-то безвредные, незначительные слова, а майор заслуживал радикальной острастки. И вдруг Филиппов выкрикнул:
— Кум!
Остро ли это, жгуче ли для видавшего виды майора Сидорова? Кто-то даже засмеялся в темноте, но сам майор и краем уха не повел, впрочем, он уже не слышал филипповской брани, всецело захваченный разворачивающимся в его воображении сражением.
Орест Митрофанович извлек из просторного кармана куртки похищенную в столовой бутылку, откупорил ее и потянул своей новой подруге. Обаяние каких-то внешних, словно топчущихся на ее макушке соображений о легкости бытия и приятных внутренних колебаний, более или менее отчетливо связанных с проблемой ее депутатского долга и вместе с тем ничего назидательного не говорящих о нем, сильно воздействовало на Валентину Ивановну, тепло обволакивало ее. Она приняла добрую порцию обжигающего нутро напитка, и если мгновение назад ей было просто невдомек, ради чего суетятся и мельтешат перед ее глазами люди в мундирах, то теперь некая сила заботливо перекинула ее в абсолютное безразличие, устранявшее вопрос, с кем лучше провести остаток вечера. Она опустилась в мягкие, податливые, как кисель, объятия Ореста Митрофановича.
Они присели на ступеньку лестницы, ведущей в административный корпус. Орест Митрофанович, сгорая от любви, повалился на нежную Валентину Ивановну, и в темноте, где-то лишь сбоку и как будто на большой высоте прорезаемой сизыми лучами прожекторов, эта потерявшая устойчивость и основательность парочка покатилась по земле.
Перед воротами майор Сидоров сообразил, что карабкаться на них ему, солидному таракану, не к лицу, пусть этим занимаются подчиненные, а он будет руководить из штаба. Снисходительно, отчасти и польщено усмехнувшись оттого, что привиделся себе насекомым, майор повернул к уже известной нам (а ему тем более) лестнице, и в этот момент Валентина Ивановна испустила громкий сладострастный стон.
— Кто здесь? — тревожно воскликнул майор, занося ногу над тем, что показалось ему ступенькой. Но это была широкая спина Ореста Митрофановича.
Майор Сидоров надолго замер с поднятой ногой. Возле него опять сгрудились офицеры, и то, что начальник вдруг замешкался, обозначилось в их коллективном уме как хорошее предзнаменование, хотя позу он, конечно, принял довольно странную. Но майор застыл потому, что под его занесенной ногой земля зашевелилась, это страшно его обескуражило и напугало. Он онемел, признаться было нельзя. А слабину он давал страшно, немыслимо, в трепещущей живыми красками картине уходящей в прошлое эпохи помещаясь допившимся до чертиков человеком. Признаться в этом значит признать свое поражение и свой позор, отступить, отстать от товарищей, еще могущих создать единый фронт и продвинуться далеко вперед. Поэтому майор маневрировал; его занесенная над спиной Ореста Митрофановича нога была маневром.