Но на территории колонии приказы, которые он уверенно отдавал, казались ему безупречными, а после, когда началась погоня и впереди забрезжила неизвестность, он не находил сколько-нибудь убедительного ответа на возникавшие у него уже тогда вопросы. Художник-баталист приближался, потряхивая мольбертом, смотрел вопросительно и вдумчиво, пытливо щурился, рисуя пристальность и демонстрируя хороший вкус.
В ночь уходила погоня, и пропадала в ночи. Танкисты, высунувшись по пояс, изумленно взглядывали на звезды, на погруженные в сон дома, задавались вопросом, куда мчится, грохоча, бронированная армада, зная, что ответа не получат; лопоухая их любознательность оставалась вдруг без ушей. Удовлетворения не было никакого. Торжествовала безответность, и подполковник имел все основания вообразить или даже осознать себя человеком безответственным, незадачливым, бывшим. Какие-то люди, по виду пехотинцы, бежали, как собаки, по краю дороги, забегали вперед и, вертко оглядываясь на одиноко и великолепно громоздящуюся на броне фигуру командира, успевали посмотреть зло, становясь проводниками какого-то чрезмерного ожесточения. Луна насмешливо освещала утомленные неразберихой и произволом стихийных сил тела, вбрасывала неожиданно в круг света глядящие исподлобья лица, искусанные губы, зубы, в волнении грызущие ногти. Время от времени доносился собачий лай. Толпа очевидцев возникала на обочине, театрализовано гомонила и жестикулировала, воздевала руки, призывая в свидетели небеса, и мгновенно исчезала, как не бывало. Архипов выжимал из заданной изобретателями мощи грузовика все возможное и невозможное, в поту и словно в крови бился и метался, стараясь уйти от погони. Он не разгадал замысел подполковника расправиться с ним за городом и думал, что преследователи тоже мчатся на предельной скорости, а не обгоняют и не пытаются столкнуть его в кювет лишь потому, что «броневик» обладает все же чуточку большим темпераментом. Эти наивные мысли объяснялись его неопытностью. Она же стала и причиной катастрофы, случившейся у моста.
Архипов не решил еще, где ему обретать свободу. За чертой города? Затеряться в узких и темных переулках окраины? Он хотел прежде всего оторваться от погони, а поскольку это никак не удавалось, гнал и гнал машину вперед, не размышляя над маршрутом. Священник сидел тихо, как мышь. Он был ни жив ни мертв от страха и скорбел о том, что на поверку оказался жалким трусом.
Мост соединял старую, историческую часть Смирновска с его промышленной окраиной, и чтобы выехать на него, требовалась определенная маневренность от машины и известная сноровка от водителя. И вот тогда-то выяснилось, что справиться с возникающими на виражах, как и вообще на той или иной крутости маршрутах, затруднениями едва ли по зубам грузовику, потерявшему, в связи с превращением в боевую единицу, значительную долю предписанных ему высоких качеств. А и водитель Архипов был не ахти. Грузовик вылетел на обочину, затем, как бы кивнув на прощание, наклонился вперед и стремительно пошел, переваливаясь с боку на бок, к мелькавшим внизу огням жилых домиков. К счастью, домики не пострадали. Грузовик подбрасывало, как щепку на волнах, и удивительно, что он не перевернулся на первой же кочке, не вполне перевернулся и после.
— Прыгай! — закричал Архипов, открывая дверцу кабины и становясь на подножку.
Священник зажмурился, съежился на сиденье, сцепил увлажнившиеся потом руки, зажал их между коленями, хотел, похоже, туда же сунуть и голову. Между тем на размышления и сомнения не оставалось времени, ясно было, что метаморфозы грузовика, начинавшего, как мы помним, с добрых хозяйственных дел, не кончились и теперь его ждет превращение в груду металла. Архипов прыгнул в темноту. Отец Кирилл, которому он подал пример, не шелохнулся, только заскулил слабо. Он оцепенел, как и в ту минуту, когда Архипов приставил нож к его горлу.
Сколько всего пережил он за нынешний вечер! Когда б понадобилось припомнить, как это бывает, по слухам, перед смертью, всю свою жизнь, сталось бы предостаточно освежить в памяти одни лишь сегодняшние приключения и только их прокрутить в некоем калейдоскопе, только на них глянуть внутренним оком. А в том-то и дело, что уже как раз понадобилось, очень даже назрела эта надобность, давай, поп, давай, припоминай, прокручивай. Цинично усмехался кто-то в ночи, наставляя, подзуживая, и казалось, что итог должен был быть иным, а что он таков, как сейчас, это несправедливо. Прежняя жизнь была спокойной и размеренной, никак не соотнесенной с участью брошенных на съедение зверям древних первомученников; слабо для него озвучивались страницы истории голосами духовных лиц, замученных в разных застенках в более поздние, а в иных случаях и в совсем близкие к нам времена. Профессионально смотрел отец Кирилл, узко, учитывал только облеченных в сан, прославившихся, вознесенных на небо, да и то, как теперь видим, поверхностно, без должного сердечного отклика. По мере скромных сил своих служил Господу и грустил о суетности мира, погрязшего в грехах, а с тех пор, как приподнялась завеса над издавна потаенным бытованием лагерей и потянуло оттуда дьявольским душком, возмечтал даже выправить искалеченные души оступившихся людей. Жалел он их, надеялся, между прочим, смягчить и грубые нравы офицеров, давно уж повадившихся превращать свою службу в насилие над подвластным их воле людом. А сегодня ему угрожали ножом, его взяли заложником и втянули в грохот и скрежет этих ужасных военных машин. Это нехорошо, люди не должны так поступать со своими духовными наставниками, вероучителями. Как все это не похоже на семинарию, клобуки, крестики, приятный запах ладана! Как отдает серой! Но что поделаешь! Он не в обиде на парня, заблудившегося и отчаявшегося, парня, который пресек мирное течение его будней в полной уверенности, что батюшка, он как все и ему проще пареной репы склониться к неподобающим его сану поступкам. Украл курицу… Какой дурной пример способны подавать мирские люди! Вообразимо ли, чтобы кто-то из семинарских преподавателей последовал такому примеру? Или чтобы несравненный, неподражаемый Тихон Задонский убил какого-то лагерника, какого-нибудь собрата по несчастью? Не сделал ничего плохого и он, отец Кирилл, куриц не крал, руки на ближнего не поднял. Ему не в чем упрекнуть себя, жаль только, что так и не посетил Афон, а ведь мечтал, да, это очень жаль, но… прыгать на ходу из машины, прямо в церковном облачении? Это уже слишком, это опасно, да и вообще не приличествует… Как решиться на такое? Разве в его власти совершить подобное? Страшно! Все как-то очень нервно; откуда-то берутся судороги, трясет, как в лихорадке. Вообще потряхивает чрезмерно… И непотребный, гнусный омут чудится, а из него таращатся, ухмыляясь, глазеют с любопытством черти. И отец Кирилл испустил вопль ужаса.