— Сделал. — Я не сомневался в этом.
— Больше никто ее не засек? Другие РЛС?
— Никто. Ничего. Ноль.
Адольф Лёэ Брурсон возвестил, что рапорт в общих чертах будет таков: макет, ракета без заряда, запущенная по учебной программе, вошла в наше воздушное пространство и упала в море.
Я воздержался от комментариев. У Адольфа Лёэ Брурсона был горький опыт. Он предпочитал страховаться. Сын человека, который подвергался аресту за подрывное ношение знамени, вовсе не хотел снова оказаться в чьих-то глазах угрозой безопасности. Меня, безотцовщину, в этом смысле было куда проще проверить. И я не стал спорить. Во всяком случае, сперва мне хотелось бы посмотреть снимок Алфика. Я сказал:
— Перехватчики возвращаются в Будё. К югу от Вест-фьорда погода получше. Будё открыт. Попроси Анденес проводать белые «Единичку» и «Двойку» до Буде. Или пусть Банак их посадит, если горючее на исходе.
Телефон стоит на полочке слева от индикатора и телетайпа. На панели за ним — клавиши радиостанции и ретроспектоскопа. На крышке панели, возле клетчатой консоли со светящимися клавишами, таблицей кодов и шифровальной тетрадью я по собственному почину прилепил клейкой лентой листок бумаги с машинописным текстом. Брурсон давно поглядывал на этот листок. Теперь, передав рапорт, он стал не спеша читать.
— Что это? — поинтересовался он.
Не поднимая головы, я ответил:
— Стихи. Это стихи. Сам небось видишь.
— В толще гранита утро истории я баюкал?
— Мне показалось, что это подходит к нам, — сказал я. — «В толще гранита» и дальше.
— Подходит, если «утро истории» поменять на «вечер».
Я заметил, что, по мнению коммунистов, мы все еще свидетели утра истории.
Шифровальщик посмотрел на меня, как на код, который ему надо было разгадать.
— Может, в этом все дело. Они за хорошенький взрыв, чтобы день наступил.
— Зачем же так толковать.
Одна из тех реплик, которые не несут смысловой нагрузки, произносятся только для сотрясения воздуха. И Лёэ Брурсон пропустил ее мимо ушей. Наклонясь над серой панелью, сосредоточенно нахмурил брови и прочел вслух все стихотворение:
Одно дело читать шифр, совсем другое — стихи. Адольф Лёэ Брурсон поминутно останавливался, шевелил губами в беззвучных попытках уловить скрытый смысл за словами, в словах, между словами, прежде чем читать дальше. Я не мешал ему. Я ничего не говорил. Экраны перед нами снова были пусты.
— Сам писал?
— Да, — сказал я и сглотнул. — Нет. Сам переписал.
— Продолжай в том же духе. Такие стихи мне нравятся.
Адольф Лёэ Брурсон повернулся кругом и взял курс на шифровальный кабинет, не усмотрев ничего удивительного в моем интересе к современной поэзии. Тем же читателям, которые, возможно, судят иначе, могу лишь ответить: дорогие, мой интерес ничто перед познаниями моих, так сказать, коллег в тайной полиции и службе безопасности. Работа этих сотрудников, в чем я лично смог убедиться, общаясь с ними по долгу службы на смотрах и совещаниях, в большой мере сводится к тому, чтобы стричь журналы и вчерашние газеты и расклеивать вырезки в алфавитном порядке. Ножницы — их важнейшее интеллектуальное орудие, и во избежание путаницы они работают по методе, следя не столько за сутью, сколько за именами. Поскольку современные поэты, в силу своего истинного нрава, являются в одно и то же время подрывными элементами и прилежными поставщиками материала для периодических изданий, службы безопасности располагают тщательно оформленным объемистым архивом, содержащим стихи всех жанров, статьи о сути поэтических творений и беседы с авторами, где стихотворцы в меру своих сил стараются объяснить, что побудило их выражать свои лирические мысли ритмической речью. А там уже различным аналитическим центрам надлежит производить семантический и лингвистический анализ мудреных оборотов и синтаксиса закодированных текстов, с помощью которых внутренние враги государства общаются с врагами внешними. Таким образом секретные службы, насколько я могу судить, приобрели более глубокие познания о современной литературе, чем, например, филологические факультеты университетов. Тем больше у нас оснований сожалеть, что литературные исследования секретных служб лишь в очень малой степени могут явиться достоянием широких кругов общества. Все же один секрет я могу открыть и открою: не один захудалый поэт приосанился бы и поглядел на себя другими глазами, узнай он, сколь тщательно изучаются его творения не только дома, но и за рубежом, в таких исследовательских центрах, как Лэнгли, штат Виргиния, Форт-Мид, штат Мэриленд, таких престолах учености, как Висбаден и Бад-Тёльц, ФРГ, да и в стенах высшей административной школы на улице Платоу в Осло.
Но довольно об этом. Я сидел один в оперативном зале РЛС, изучая знаки, отличные от общеизвестных письмен. В поляроидных сумерках светились пустые экраны. Усыпляюще жужжали вентиляторы. Надо мной, высоко над гранитом, незримое на экранах небо было грозным, ночь черной, воздух с металлическим отливом насыщен чугунной тяжестью. И скрытым напряжением недоброго предзнаменования.
Далеко на горизонте, где Северный Ледовитый встречается с Северной Атлантикой, вздымалась огромная наковальня кучевого облака. Все четыре ветра ковали здесь сплав из тропических ливней, арктических холодов, искр от пожаров Трои и голубых высоких зорь. И вышли из этой кузни молот бога-громовержца, молнии, шквал, гром, град, шторм и дождь.
Ураган.
Который обрушил свои удары на сушу. И на все, что оказывалось на его пути.
— Чарли Браво!
Голос белой «Двойки». Паттон из Осло вышел в эфир в метровом диапазоне. Запрашивал инструкции у диспетчера. Аварийная частота. Сигнал бедствия. У него возникла неисправность. Он нуждался в помощи. Уно вызывал диспетчера в Анденесе, но мы с лейтенантом Алфом Хеллотом тоже слышали его.
Диспетчер не мог ничем помочь. Посадочная РЛС не брала «Двойку». Анденес запросил позицию Уно.
— Чарли Папа!
В голосе Уно звучала мольба, не обозначенная никакими знаками в международном коде. Словно Уно Паттон хотел сказать: «Госпожа Вышка, будь моим Богом и Отцом!»
Скосив глаза на ретроспектоскоп, лейтенант Хеллот увидел его лицо. Верхнюю часть лица, за смотровым стеклом, в обрамлении гермошлема. Увидел также Уно Паттона и самого себя в барокамере Института авиационной медицины, где имитировался подъем на высоту три тысячи метров и наблюдающий их реакции молоденький врач нервно проверял радиосвязь с внешним миром.
Радиосвязь — все, что теперь оставалось у Уно Паттона. И бодрый голос столичного парня звучал в трескучем эфире все так же бодро. Оттенок мольбы пропал. Паттон вполне овладел собой, говорил спокойно. Ему предстояло действовать по схеме, которую он отрабатывал миллион раз в теории. И тысячу раз на практике.
Он говорил так, будто речь шла о штатной операции:
— Белая «Двойка» вызывает станцию наведения Анденес. У меня неисправен двигатель. Дым в основании плоскости. Дым проникает в кабину. Готовлюсь прыгать.
Диспетчер упорно продолжал запрашивать позицию. Но Уно Паттон уже сообщил свою последнюю позицию. Он знал, где находится. Он перебил:
— Я белая «Двойка». Готов прыгать. Прыгаю. Конец связи.
Алфик потерял зрительную связь с ним уже несколько минут назад. Невольно он крепче стиснул руками штурвал, представив себя, как пристегнутый к сиденью пилот падает вниз сквозь ураган. Подумал о парашюте — откроется? Представил себе, каково это — висеть в воздухе под шелковым зонтом, когда внизу изрытый зимним штормом Северный Ледовитый.
— Черт! — выдохнул кто-то из диспетчеров.
— Боже милостивый, — произнес другой.
О Паттон! О нумеро Уно! Самые великие события пребывают в безвестности. Самые дорогие воспоминания не находят выражения. Три слова, вырвавшиеся у диспетчеров, были последними словами, обращенными к Уно Паттону перед его падением в океан. Читатель! Склони благоговейно голову перед памятью этого сорвиголовы!