— A y меня, друзья, для вас есть хорошая новость. Подпольный комитет принял вас в члены Союза социалистической рабочей молодежи... От души поздравляю!
Наташа застенчиво улыбалась, а Цыганок так и просиял. В раскрытых дверях кухни показалась Ульяна Михайловна.
— Примите и мои поздравления! — взволнованно сказала старушка.
Наташа кинулась к ней, обняла за плечи, спрятав у нее на груди пылающее лицо. Цыганок же растерянно топтался на месте, смущенно мял шапку-ушанку.
— Подойти ко мне, сынок! — тихо позвал Репнин.
В полночь Наташа вышла из дома Репнина. В ушах все еще звучат слова Варфоломея Алексеевича: «Ну, вот, Наташа, ты и комсомолка. Верю, не запятнаешь высокое звание!».
Ей хочется запеть, громко, чтобы все люди узнали о ее радости, про которую можно рассказать только в песне.
Но этого сделать нельзя. Наташа должна быть осторожной. Репнин даже Цыганку не разрешил проводить ее до дому, запретил им несколько дней вместе показываться на улице.
Но радость в одиночку — не радость. Когда рядом с тобой близкий, родной человек, личная маленькая радость становится больше, шире, значительнее. Если бы Саша знал! Если бы знал!.. Наташа заторопилась домой. Рассказать маме! Она самая близкая! Вот сейчас придет она домой и скажет: «Мама, радость-то у меня какая!».
Наташа перебежала перекресток на Троицкой улице, свернула за угол и только миновала каменный особняк Кузьминых, по соседству с которым стоит ее дом, как откуда-то из темноты перед ней вынырнули двое мужчин. Девушка отпрянула в сторону, кинулась к калитке, с силой рванув ее на себя. Калитка открылась, и в этот момент человек, стоявший за калиткой, зажал ей рот, а сзади навалились те двое, что подкарауливали на тротуаре...
Наташу доставили в военную комендатуру, ввели в кабинет Грабчика.
— А-а, старая знакомая! — с недоброй усмешкой встретил ее поручик. — Теперь вам не удастся выпорхнуть из нашей клетки. Прутья у нее крепкие, прочные... Пальчики поцарапаете.
Презрительным взглядом смерила она тощую, нескладную фигуру коменданта города.
— А ты, оказывается, в братца! — проскрипел Грабчик. — Советую не забывать о его печальной участи...
Наташа порывисто повернулась к поручику.
— В нашей семье трусов не было!
— Посмотрим, как ты запоешь в следственной комиссии...
Грабчик позвонил. В кабинет бесшумно вошел дежурный офицер.
— Арестованную с пакетом доставить к капитану Постникову. Немедленно!
...Наташа очнулась под утро в женской камере тюрьмы, с усилием разжала спекшиеся губы:
— Пить...
Склонившаяся над ней Ефросинья Корниловна Пичугина гневно воскликнула:
— У, гады, что сделали с девушкой!
Женщины сбиваются в кучу, у них вырывается глухой, сдавленный стон: пышные волосы новой арестантки слиплись в кровавый комок, русые пряди присохли к вискам и шее.
Много дней Наташа находилась на грани смерти.
Временами к ней возвращалось сознание, и тогда она узнавала не отходившую от нее Пичугину, но сказать ничего не могла: губы ее беззвучно вздрагивали. Сознание затемняли кошмары, навеянные событиями страшной ночи. Перед ней, точно наяву, всплывали пестрые разрозненные картины... Капитан Постников тычет в лицо пачкой измятых листков с пятнами засохшего клейстера на рваных краях. Наташа узнает: прокламации! Но на вопросы следователя упорно отвечает: нет!
В кабинет Постникова вводят Собакина. Он подтверждает: да, это та самая, что с парнишкой расклеивала прокламации.
— Что же вы не задержали нас? — насмешливо спрашивает Наташа. — Испугались?
Шпик бормочет:
— Начался буран, потерял в толпе.
— Замолчи, болван! — кричит Постников, и Собакин испуганно пятится к двери.
Ее насильно усаживают на стул, ремнями привязывают руки и ноги. По кабинету медленно прохаживается Постников, раскуривающий сигару. Вот он останавливается перед Наташей, раскачивается на носках.
— Отвечай, паршивая девчонка: кто тебе дал прокламации?
Наташа молчит. Следователь рывком вытаскивает изо рта сигару и горящим концом прижимает ее к Наташиной щеке. Она стискивает зубы, чтобы не закричать, но лица не отводит. Постников отнимает сигару, со злостью бросает в угол. Но теперь он уже ни на минуту не прекращает допроса:
— Фа-ми-лии за-го-вор-щи-ков? — скандирует он, и после каждого его вопроса человек, стоящий за стулом, схватывает клок Наташиных волос, накручивает на гвоздь и дергает изо всех сил. Страшная боль обрушивается на истязуемую. Кажется, будто тяжелый молот опустился на голову. Повернуть голову нельзя: застегивающимся металлическим обручем она притянута к спинке стула. Безжалостные руки выдергивают еще одну прядь. Туман застилает глаза. Раскачивающаяся фигура следователя исчезает куда-то, словно растворяется в накуренном воздухе кабинета...