В тот чудесный вечер бабьего лета Саша этого еще не мог знать.
— ...Нет, ты только подумай! — прервал затянувшееся молчание Андрей. — Коммунист сам просится в низовку, на живое, настоящее дело, а ему предлагают кабинет!
— Но ведь кто-то и в аппарате должен работать?
— Извини, но для меня это не довод! — запальчиво возразил Андрей. — Я мужик, меня земля тянет. Да пойми ж ты это!
— Самое обидное в том, — успокоившись, продолжал Андрей, — что никто не верит мне... Знаешь, что́ сегодня сказал мне председатель Ревкома? «Ты, говорит, Пичугин, просто боишься ответственности, ищешь работу полегче да поспокойнее». Это черт знает что такое! Я ушел, не простившись с ним...
— Ну, это просто нехорошо, Андрей. Надо же и тебе понять: уезд только организуется, работники нужны до зарезу. Ревком не может отпускать из города надежных, проверенных людей.
— А я считаю, что в первую очередь коммунистов надо направлять именно в низы. Пусть они там закалятся, а уж потом кое-кого можно и выдвинуть на руководящую работу... А что касается меня, заявляю тебе, как члену Ревкома, совершенно официально: в городе я не останусь!.. Ты думаешь, я не понимаю, зачем ты пригласил меня на эту прогулку? Напрасно... Я все равно уеду в деревню. Завтра же! Слышишь? И можете заводить на меня дело.
Андрей вскочил, нервно прошелся по берегу. Саша с нескрываемым восхищением смотрел на него. Сейчас он отчетливо понял: нет, не удержать Андрея в городе.
— Ну что ж, так и быть, поговорю завтра с председателем Ревкома. Думаю, согласится тебя отпустить.
— Спасибо, дружище! Я знал, что ты станешь на мою сторону. Ведь ты тоже из мужиков. Деревни-то наши одной волости...
Андрей рывком поднял Сашу, закружил у подножия Царева кургана.
Тут они и расстались.
Андрей пошел навестить Илью Корюкина и Кузьму Авдеева, с которыми не виделся с момента их побега из Омских лагерей, а Саша вернулся в Дом крестьянина, где жил вместе с Цыганком. Подавая ему ключ от комнаты, дежурная предупредила:
— К вам уже два раза наведывались... Просили подождать непременно.
«Кто бы это мог быть?» — терялся в догадках Саша, устало поднимаясь по узкой лестнице. Перебирая в памяти впечатления, навеянные прогулкой за город, он возбужденно ходил по тесной комнате. Его размышления прервал громкий стук в дверь.
— Войдите, — рассеянно сказал он, полуобернувшись.
На пороге увидел выжидательно остановившуюся полную старушку. Мать Наташи!.. Сколько раз после приезда в вечерние часы ходил Саша мимо ее дома, сколько: раз видел старушку в окно, не решаясь зайти и разворошить тяжелую материнскую боль. И вот она сама, сильно изменившаяся, седая, стоит перед ним в нерешительности.
— Проходите... Вот стул, — ласково произнес Громов.
Аргентовская не спеша водрузила очки, подслеповато взглянула на Громова. С лица ее сбежали суровые морщинки, стянутые бесчисленными узелками у переносицы и в уголках глаз. Старческое лицо словно изнутри осветила детски открытая улыбка. Все теми же неторопливыми движениями сняла очки, положила их в кармашек шерстяной кофточки и только после этого промолвила глуховатым голосом:
— Теперь вижу, батюшка, что это ты!
С этими словами старушка степенно подошла к Громову, продолжавшему растерянно стоять у раскрытого окна.
— Не узнали? Не мудрено.
— Узнал... — прошептал Саша, вглядываясь в родные черты. Не выдержав, бросился к старушке, подхватил ее и прижал к себе.
По старинному обычаю Аргентовская троекратно расцеловала его. Критическим взглядом окинув скромное убранство комнаты, упрекнула:
— Ты что же это, батюшка, остановился в заезжем доме? Разве в Кургане у тебя не осталось друзей?