Глеб уперся в упругую стенку-мембрану и разорвал ее, окунувшись в сладкую атмосферу. Здесь стояли люди, сотни людей, одетых в белое. Рамзеса не смутило, что стены крохотной церквушки разошлись до немыслимых пределов. Что вместо потеков заиндевевшего лишайника на стенах проявились иконописные лики.
Рамзесу стало хорошо, как никогда раньше. Чувство единения — люди держали друг друга за руки, образуя непрерывную, извивающуюся цепь, и пели; чувство причастности к чему-то великому потрясло сталкера.
«Око Истины! Вот оно, Око, а вовсе не та гнусная обманка!»
Неразборчивые слова песни сложились в жизнеутверждающий гимн.
«Рамзес! Рамзес! Рамзес!» — било подсознание едва слышным колоколом.
Набат раздражал, и Глеб не мог сделать последний шаг, найти крайнего в цепи и взять его за руку.
«Ты боишься?» — Рамзес совсем не удивился, что Зона говорит с ним.
Инстинкт волка-одиночки, не приемлющего жалости, придал сил.
«Это обман! Я хочу остаться человеком…» — а не раствориться в… этом.
«Они все люди, и они счастливы вместе».
«Я всегда бежал из толпы. Меня везде считали выскочкой и ненормальным. Я не умею быть другим!»
«Ты устал, Глебушка, — напомнила Зона, ласково, как когда-то мама. — Устал быть оборотнем».
Глеб застонал, он не мог ни отдаться порыву, ни разобраться в себе. Хор, не сбившись ни на мгновенье, сменил жизнеутверждающий гимн на негромкое песнопение.
Глеба осторожно коснулись.
— Мишка?!
Смущенно улыбающийся и живой, перед Глебом стоял Ворон. Одной рукой он держался за человека с глупым от счастья лицом. Другая оставалась свободной, и Глебу до обмирания в груди захотелось вложить ладонь в ладонь друга.
— Глеб, ты можешь вернуться, — сказал Мишка, отводя руку. — Выйти так же, как пришел.
— Я не знаю… А ты?
— Мне некуда возвращаться, — не похоже, чтобы Мишка огорчался. — Ты же помнишь?
Глеб, конечно, помнил канувшего в дебрях запретного леса мертвяка. Ворона с развороченной пулями грудью.
— Я не могу уйти, — признался Глеб. — И не могу остаться.
— Чего же ты хочешь? — Мишка говорил серьезно, без тени раздражения.
— Быть человеком… — Глеб сам поразился, как глупо и не к месту прозвучали его слова.
— Глеб, ты все неправильно понимаешь, — качнул головой Ворон. — «Быть человеком» ты можешь только сам. Твоя душа — это твоя Зона, личная. Провешь ее, обозначь аномалии, собери чудные артефакты. А здесь… тебе могут лишь помочь. Ты напрасно думаешь о Зоне, как о кошмаре, вроде раковой метастазы. Это не так, Зона, она… просто иная. Но не жестокая, я теперь знаю. Когда-то один человек попросил помощи, и Зона поняла, как сумела. Какой помощи ты ждешь?
Глеб окончательно смешался.
— А ты? Мишка, чего просил ты?
— Просил?.. — Ворон грустно улыбнулся. — Сущие глупости. Сюда ведь приходят, если некуда идти. Как в хоспис. Чего просят в хосписе?
Рамзес помолчал.
— Мне тоже некуда, я всегда возвращаюсь.
— Тогда… — Ворон протянул руку.
— Миш, а если… девушка умерла, она может оказаться здесь?
— Может, но смерть меняет людей.
Ворон и впрямь изменился. Разменял язвительность и цинизм философа-самоучки на осознание недоступных Глебу истин. Счастье не дается даром, а впрочем…
— Плевать! Мне нужно быть с ней, Ворон.
Сталкер без колебаний сжал протянутую руку и поразился. Когда-то твердая как доска Мишкина ладонь обратилась восковым подобием, тающим и безвольным.
Хор грянул. Рамзес почувствовал, как его сумбурный разум заливает умиротворяющим потоком.
«Рамзес!..» — подсознание стихло.
Глеб услышал, что поет. Не в такт и не в лад повторяет молитву, единственную, заученную когда-то со слов опытного наемника. Запомни, посоветовал старый пес войны, и уже через сутки Глеб шептал, захлебываясь, «Отче наш» и чертил крест против сердца, прежде чем подняться на пулеметный огонь.
Глебов хриплый рев почему-то не приводил к разладу, хор звучал мощно, потрясал до глубины души. Может быть, из-за молитвы, может быть по другой причине, но Глеб смотрел на ближнюю икону и заливался слезами. Матерь божья с младенцем…
…четыре года назад, в секунду, когда Глебу предстояло выпрыгнуть из-под брони в пулеметный шквал, его сразила простая мысль, которая рано или поздно приходит к мужикам, лишенным несгибаемого как луч целеуказателя материнского инстинкта. Смерти не бывает! Твоя жизнь продолжается в этих страшных, пищащих как котята младенцах. «Где мой сын? — подумал Глеб, переваливаясь через борт. — Зачем я здесь, а не с Никой?»…