Письмо его заняло страниц пятьдесят на машинке. Да еще такую же стопку составляли приложенные документы: проверенные им письма жалобщиков, копии разных резолюций, отписок чиновных лиц, лживых проверочных актов с лживыми выводами: все в полном порядке, все о'кей, финансовых документов, говорящих о совсем обратном, доказывающих изложенные в письме Гузова факты.
Дальнейшее ему представлялось так: по его сигналу в область из Москвы приедет ревизор или ревизоры, целая бригада, все полностью подтвердится, и все местные жулики и прохиндеи получат по заслугам. Одни полетят вверх тормашками со своих мест, от других останутся только перья да пух, а кое-кто узрит небо в клеточку.
Но произошло совсем иначе. Гузов не представлял, как поступают, что происходит с подобными сигналами. Посланное в ЦК письмо пришло назад, в руки тех, кого обличал Гузов. Он полагал, что их участь – быть обвиняемыми, а они оказались судьями – судьями Гузова и его поступка, его отчаянной, дерзкой попытки в одиночку избавить область от взяточников и казнокрадов. Гузова вызвали на бюро, в самую высшую инстанцию власти, существующую в области, и то, что там ему наговорили, то, что он в результате этого разговора увидел и понял, потрясло его еще больше, чем тогда, когда он узнавал, что за люди осуществляют в области верховную власть. Он увидел, что перед ним замкнутый круг, пушкинское: «но правды нет и выше», он всего-навсего смешной Дон-Кихот, который всегда и во всем потерпит только поражение и будет до бесчувствия избит, а журналистика, в силу, чистоту и благородство которой он так верил, это всего-навсего род проституции – и не более того. Журналиста держат, журналисту платят, а тот продается – пишет и делает то, что прикажут, что от него хотят, а начнет своевольничать – сунут в жернова и перемелют на муку.
С заседания бюро Гузов вышел шатающейся походкой. Он шел, не разбирая дороги, не видя и не понимая, куда бредет. Через полчаса он оказался на железнодорожной станции. Там по путям туда и сюда двигался пыхтящий паром маневровый паровозик. Гузов дождался, когда он двинулся в его сторону, шагнул на шпалы и бросился под паровоз. Машинист это видел и успел затормозить. Ругаясь, он и стрелочник вытащили Гузова из-под колес. Он не пострадал, только весь был в липком, черном мазуте и уже ничего не понимал, бормотал что-то бессвязное.
Его долго лечили в Москве, перепробовали на нем все применяющиеся в подобных случаях лекарства, но он оставался в одном и том же невменяемом состоянии: не узнавал жену, детей, не отвечал на вопросы, врачи не могли войти с ним в контакт. Приезжал самый лучший специалист в подобных заболеваниях, внимательно обследовал Гузова. Жене его после осмотра профессор сказал: ваш муж физически абсолютно здоров, все органы у него в полном порядке. Он проживет сто лет. Но – вот таким, каков он есть…
А спустя месяц его вылечили китайские врачи. Они приехали пропагандировать свой метод иглоукалывания и обучать ему советских медиков. Для демонстрации, что иглоукалывание обладает исключительной исцеляющей силой, они попросили подобрать им самых безнадежных больных. В их число включили Гузова. Китайский врач ввел ему через нос в полость черепа, в мозг тонкую иглу из бамбука. Потом Гузов заснул. Непрерывный сон продолжался пятнадцать суток. На шестнадцатый день Гузов зашевелился, открыл глаза, взгляд его был осмысленный; увидел сидящую у его постели жену, узнал ее, улыбнулся. Попросил пить, потом попросил еду. Врачи стали проверять его память, мышление. Оказалось, он помнит все, что знал и помнил до болезни. Даже то, что происходило, что с ним делали, о чем с ним пытались поговорить, когда он находился в «отключке». Только ему представлялось, что на кровати лежит кто-то другой, не он, а он бесплотно, невидимо, как дух, как призрак, присутствует возле…
– Просто сказка какая-то! – не поверил Антон.
– Говорю со слов самой Наташи, именно так она мне рассказывала.
Василий Васильевич взял со скамейки кружку с пивом, горло его, очевидно, после долгого повествования требовало влаги. Приложившись к кружке, он медленно втянул в себя ее содержимое. А потом, для полного завершения истории, случившейся с Гузовым, добавил еще несколько подробностей.
Хотя Гузов и выздоровел, пришел в норму, держать его в Москве, в штате союзной газеты, все же не стали. Видимо, боясь, как бы он не выкинул еще какой-нибудь подобный номер. Он вернулся назад, на родину, во взрастившую его газету, а в ней, видимо, из тех же опасливых соображений, прямо о них не говоря, облекая в заботу о здоровье, Гузову придумали вот эту, как бы весьма нужную и важную, работу: читать районные многотиражки, выставлять им оценки за то, что они пишут в своих статьях и заметках.