Но вот однажды Антону понадобилось что-то вспомнить из прошлого, место и время действия каких-то давних событий. Он знал, что в его письмах Лене должны быть их следы, и он написал ей, прося порыться в его письмах, отыскать эти нужные ему строчки. И получил обескураживший его ответ. Она написала, что у нее ничего нет, полгода назад она сожгла весь свой архив, все письма, что ей присылали; не только его, Антона, но вообще все – всех ее друзей и подруг, товарищей, знакомых, родственников. Она объясняла это тем, что серьезно болела, могла не поправиться; письма написаны только ей одной, в них много сугубо личного, личных тайн, откровений. Не нужно, чтобы их касались чьи-то чужие глаза.
Трудно было оспорить эти слова, Лена имела право на свой поступок. Но… но… С уничтожением писем исчезла, обратилась в небытие длинная часть жизни Антона, не зафиксированная больше нигде и никак, словно бы ее и не было никогда… Он не мог понять, зачем понадобилось их жечь. Не хотела Лена, чтобы их стал читать кто-то чужой, посторонний, могла бы их просто вернуть Антону, это было бы куда разумней…
Но не только своих писем стало Антону жаль. Он знал, что, живя в Липецке, еще до своего замужества, будучи студенткой географического факультета, Лена была дружна со многими молодыми военными летчиками. Все они были ровесниками Лены и Антона, за плечами у каждого остались десятилетки, училища военных пилотов, из которых они вышли с лейтенантскими погонами на плечах, долгие трудные месяцы, а то и годы на фронте, десятки воздушных боев, в которых посчастливилось уцелеть. В Липецке существовала школа переподготовки фронтовых пилотов. Здесь они изучали новые типы истребителей, созданные в ходе войны советскими авиаконструкторами, осваивали их в воздухе и на них же улетали в свои части на фронт. Оттуда они писали Лене письма, все они были содержательны, интересны, некоторые даже со стихами, в каждом проглядывали своеобразные личностные черты, звучали живые, неповторимые голоса. Лена иногда в своих письмах Антону приводила кусочки из того, что писали ей летчики. А стихи – так целиком. И почти никого из этих ребят не осталось в живых. Кто погибал в обломках своего иссеченного пулеметными струями и рухнувшего на землю самолета, кто вообще исчезал в пламени взорвавшихся бензобаков в небесной вышине, не вернувшись на землю даже прахом. Всем им довелось прожить совсем мало, и если что и осталось от этих великолепных ребят миру и людям, так это их строки, написанные Лене, голубоглазой девушке в Липецке, при коптилках фронтовых землянок, в траве, под крылом своих истребителей, а то и в их кабинах, в ожидании команды на взлет.
И вот эти бесценные письма сжечь! Все равно что сжечь их авторов – подвергнуть их полному, окончательному, безвозвратному истреблению. Их сердца, души, живые голоса, звучащие в чернильных и карандашных строчках…
Принять это, согласиться с Леной и на эту утрату – и мысль, и душа Антона не могли.
Пауза в их переписке длилась долго, но все же Антон первым нарушил молчание, и опять стал писать Лене, постепенно возвращая своей письменной речи прежний тон, а себе – прежнюю к Лене привязанность и любовь.
И все же случилось неминуемое.
Антону исполнилось пятьдесят лет. Эта дата, это событие показались ему чем-то неправдоподобным, удивляющим. Словно бы случилось то, что не могло, не должно было случиться: такая эпоха, такие бури и потрясения, такие жертвы, от его поколения, сверстников после войны с Германией всего лишь два-три человека из сотни, а он все-таки прожил полвека!
Праздники – с их утомительным бездельем, ненужным обжорством, желанными и нежеланными гостями и их долгими гостеваниями, пустыми, никчемными разговорами, после которых, как правило, нечего вспомнить, – Антон не любил вообще, свои же дни рождения – особенно. Он нарочно перед своим юбилеем добыл дешевую путевку в простенький профсоюзный дом отдыха и уехал, чтобы избавить себя от праздничной суеты, приготовления питья и закусок, телефонных поздравительных звонков и выслушивания одних и тех же, с фальшивым пафосом, стандартных слов, от пьяного пиршества, несмолкаемого галдежа, пьяных объятий и целований, бессвязных, то и дело прерываемых разговоров с соседями по столу, словом, от всего, что происходит в юбилеи и отчего потому целую неделю болит голова, тошнотно в желудке и пакостно на душе.