– Ты куда это умотал? – строго сказал он Антону. – Тебе велено вокруг клумбы ходить, а ты лыжи навострил и деру. На рынок, небось, сахар на курево сменять? Сестра уж два раза выбегала, волнуется, куда ты делся. Сейчас она тебе даст за самоволку! Ну, чего молчишь, говори в свое оправдание!
– Аш два Эс О четыре! – радостно глядя на Пантелея Палыча, до войны школьного, а сейчас госпитального дворника, ответил Антон.
– Чего? – вытаращил глаза Пантелей Палыч.
– Аш два Эс О четыре! – закричал во всю силу горла и легких Антон и подбросил вверх свою шапку.
Пантелей Палыч примолк. За время работы в госпитале с контуженными и психически травмированными он уже ко многому привык и перестал удивляться – и к чокнутым слегка, и к чокнутым наполовину, и к совсем и безнадежно безумным…
32
Документы Антону на выписку из госпиталя оформлял пожилой канцелярист с круглой, как шар, совершенно лысой головой, блестевшей столь ярко, неестественно, что казалось, он специально чем-то натирает свой череп для такого блеска, какой-нибудь политурой, что употребляется для дорогой мебели.
На нем был белый медицинский халат, но не из тех, что носят медсестры, технический персонал, сшитые из простынной ткани, а врачебный, из плотного материала, с накладными карманами по бокам и на груди, даже подкрахмаленный и умело, тщательно отутюженный; по сути дела – просто писарь, но выглядел он почти как тот знаменитый профессор, что приезжал из Новосибирска в госпиталь на консультацию, осматривал раненых и больных, в том числе и Антона: заставлял его вытягивать с закрытыми глазами руки, попадать, не глядя, пальцем в нос, водил перед лицом Антона из стороны в сторону стерженьком медицинского молоточка, а Антон должен был, не отрывая взгляда, следить за этими движениями.
В своем деле писарь, похоже, был таким же профессором, специалистом высокого класса: держал он себя с большим достоинством, действовал неторопливо; как у хирурга имеются, на все случаи заранее запасены инструменты, так и писарь располагал запасом всех нужных в его деле приспособлений: разного размера линейками, разного вида перьями, остроотточенными карандашами всех цветов, разноцветными чернилами и баночками с тушью. Антон, посаженный в канцелярской комнатушке возле писарского стола на скрипучий стул, попытался задать канцеляристу некоторые вопросы о своей дальнейшей судьбе, но канцелярист строго пресек его попытки, сказав, что сначала он заполнит нужные бланки, графы, а потом объяснит Антону все, что ему надо знать, и не придется задавать больше никаких вопросов.
В заключение своих священнодействий канцелярист предложил Антону расписаться в толстой «амбарной книге», указав место для подписи широким плоским пальцем с чистым, подточенным пилочкой ногтем, а потом действительно кратко, толково, с исчерпывающей полнотой объявил Антону, что медицинской комиссией он признан на ближайшие три месяца к военной службе негодным, ему дается отсрочка для полного выздоровления, а через три месяца он должен явиться на переосвидетельствование. Что с ним произойдет дальше – будет зависеть от того состояния, в каком он окажется. Отсрочку могут продлить, а то и вовсе признать Антона инвалидом. А если врачи найдут, что он теперь в полном порядке, – значит, будет служить дальше. Живи, где хочешь, делай, что хочешь; три месяца, отпущенных на окончательную поправку, Антон будет получать пособие. Не густо, но существовать можно, ждущие повторных медкомиссий ранбольные как-то исхитряются, живут. Даже за углы и койки квартирохозяевам из этих своих пособий платят и даже базарный табачок под названием «венгерский» – один смолит, а двое за что-нибудь крепкое держатся – покуривают.
– Уразумел? – спросил писарь, закончив свои объяснения.
– Да вроде… – ответил Антон. Он уже примерно знал, каким будет насчет него решение госпитального начальства.
– Это хорошо, что ты понятливый, – скрывая за серьезностью тона свою шутливость, сказал писарь. – А то есть ну прямо чурки. Толкуешь, токуешь ему, десять раз повторил – и все как горохом в стенку, отскакивает напрочь… Что намерен делать, какие планы?
– Да какие… – ответил в раздумье Антон. – Поеду домой, к родителям…
Писарь сначала вытер о кусочек промокательной бумаги те перья, которыми пользовался, поставил их в пластмассовый стаканчик, в другой карандаши, убрал в ящик стола линейки; казалось, разговор закончился, продолжения не будет, ведь писарю все равно, как поступит Антон со своей увольнительной на три месяца. Но, наведя на столе порядок, писарь твердым голосом сказал: