— Вот теперь готово. Ежели что, повоюем еще, — сверкнул он улыбкой.
Услада не удивилась, нечто подобное она ждала, чмокнула мужа в щеку, и они побежали в лес, к югу по течению Савалы. Миронег так и не взглянул на коз, пора закрывать дверь в старую жизнь. Может, удастся открыть ее вновь, но все будет уже не так.
Ветер раскачивал кроны, с серого неба начали срываться крупные снежинки. Как рано в этом году пожаловала зима!
— Еще потеплеет, — подбодрил Миронег наблюдавшую за мерным кружением снега жену.
— Красиво, — улыбнулась она кончиками губ, показывая, что не расстроена.
Они уходили все дальше и дальше, быстро темнело, кусты уже казались размытыми черными пятнами. В животе урчало от голода, но Миронег не останавливался. Снег — это хорошо, он заметет следы.
— Еще пройдем немного, не устала? — окликнул он чуть подотставшую Усладу.
— Нет, — прибавила она шаг.
— Лишь бы не бухнулась как в прошлый раз, — вспомнилось Миронегу их летнее бегство.
— Так жары нет, к чему ж падать?
И снова мимо потянулись нескончаемые мрачные стволы, смягченные пестрой листвой.
Только когда совсем стемнело, и не стало видно ничего и в двух шагах, беглецы спустились на дно оврага.
— Сейчас будут княжьи хоромы, не хуже, — пообещал Миронег и принялся рубить старую корягу. Сложил поленницу, добавил сухих трав и разжег кресалом огонь.
От костра пошел приятный жар. Искромсав соседний куст, умелый бортник сотворил подстилку, а несколько срубленных жердей, если накидать на них веток, готовы были превратиться в крышу. Услада начала помогать, бережно раскладывая желтую красоту поверх шалаша.
Потом беглецы сидели у костерка, ели каравай, запивая его сытом — разведенным родниковой водой медом. Ноги гудели, спину ломило, нужно укладываться спать, завтра такой же трудный день. Миронег гладил по спине жену, а сам прокручивал возможные пути бегства. Стоило ли завтра к вечеру завернуть в Большую вервь, обогреться, поспрошать у Лещихи совета, или пройти стороной, не искушая судьбу. Выдержит ли Услада такой долгий переход? Держится она, конечно, молодцом, и бегать ей уже приходилось, но все же…
— А в чьей дружине ты служил? — долетел сквозь думки голос жены.
— Олега Пронского, — отрывисто произнес Миронег.
— Олега? — встрепенулась Услада, поднимая на него удивленные очи. — Да я тебя не помню вовсе.
— Так и я тебя, пташка, не помню, — обвил ее стан руками Миронег, — куда тебе меня помнить, ты небось тогда еще с девками в горелки играла да котятам чумазым молоко таскала, верно?
— Но ты же ушел раньше, чем он преставился? Почему? — в очах Услады горели язычки пламени, она ждала ответа.
Да отчего бы и не рассказать?
— Олег с братцем своим Глебом, тем, от чьей лодьи мы удираем, оклеветали дядьев своих пред великим князем Всеволодом. А Всеволод разбираться не стал, поверил, да в поруб заточил Романа со Святославом, и Ингварь с братом Юрием тоже под горячую руку попали. Словом подлость, она и есть подлость.
— И ты ушел? — осторожно спросила Услада.
— Нет, я не ушел, и других уговаривать уйти не стал, а следовало бы, ведь знали все, такое сложно утаить. А сродники тех плененных князей решили месть сотворить, подловили нашу дружину в малом числе. Мы Олегу дали бежать, а сами остались прикрывать. И дядька Яким мой погиб, и многие… и я рубился с такими же отроками, и кровь невинную лил, а ради чего? Мы убиваем, чтобы кто-то на стол чужой сел. А дядька — то моя семья была, все, что у меня было тогда. Он меня совсем малым к себе взял. Нашел у какой-то сгоревшей избы, я того и не помню. Говорил — шли да плач услышали, и никого кругом. Я не знаю — кто я, да какого рода. А дядька уж и не помнил, у какого это места было, а, может, говорить не хотел. Он меня к жене своей привез, у них только девки нарождались. Я у них жил, хорошо жил, тетка Дарена ласковая была, сестрицы баловали, потом подрос и с Якимом стал в сечь убегать. Он меня тетке Дарене оставит, а я в телегу с житом зароюсь, к ночи на постой остановятся, а я тут как тут. Яким ругался, а не прогонял. Так я и пристал к нему. Потом мор случился, тетка Дарена и сестры померли, тут я и совсем при дружине остался, и Яким домой в опустевшие стены уж не хотел. Воем я был, думал — воем и умру. А потом схоронил Якима и ушел.
— К Червленому яру ушел? — тихо подсказала Услада.
— Куда глаза глядят, — усмехнулся Миронег. — Сначала в монастырь хотел податься, но не праведник я, смирения нет, не для меня то. Потом решил куда-нибудь в глушь забиться, в тишину. На деда Корчуна вышел, он меня приютил. Учил всему. Очень древний был, шутил, что сто лет протянул. Имя мне свое в верви дал, своим сделал.