Через несколько минут поезд стал: мы приехали в Голландию. На ярко освещенном перроне толпились люди. Они протягивали в окна бумажные стаканы с чаем, глянцевитые красные яблоки, шоколадки и конфеты; этим я и поужинала. Поезд тронулся, оставив на платформе колонну из ста детей, которые ехали именно в Голландию (через два года немецкая армия войдет в Голландию, и они попадут в лапы нацистов): впереди четырехлетние малыши, сзади — самые взрослые ребята. Они махали нам. Стоя у открытых окон, мы тоже махали в ответ, во всех вагонах скандировали: «Да здравствует королева Вильгельмина!»
Веселье в вагоне продолжилось, но у меня слипались глаза. Кто-то потряс меня за плечо.
— Нам скоро выходить, — услышала я, но не могла стряхнуть дремоту.
Мне снова водрузили на спину рюкзак, сунули в руку чемодан. Потом кто-то спустил меня вместе с чемоданом на платформу, и я, дрожа от холода, осталась стоять в темноте. Помню мелькнувшую в голове мысль: вот я и в Голландии, это уже пятая страна, но ничего не было видно, и я усомнилась: а идет ли такое знакомство в счет?
На пароходе я легла на узкую, застеленную белыми простынями койку, но сон как рукой сняло. Чистенькая каюта была в полном моем распоряжении. Я аккуратнейшим образом сложила платье, чулки и, следуя наказам оставшейся в Австрии мамы, даже почистила зубы; вот бы она порадовалась!.. В каюту вошел чернокожий великан с дымящейся чашкой в руках и вставил ее в металлическое кольцо, привинченное к столику у кровати.
— Этот кофе мне? — спросила я: пусть знает, что я говорю по-английски.
— Это чай, — ответил он.
— Коричневый чай? — удивилась я.
— В Англии пьют чай с молоком, — объяснил он.
Я судорожно соображала, о чем бы еще поговорить, чтобы он задержался в моей каюте, и наконец спросила, как он думает — не начнется ли у меня морская болезнь. Нет, ответил он, главное — лечь в постель и постараться сразу заснуть, а утром проснешься уже на другом берегу пролива.
— Давай, засыпай, да побыстрее, — сказал он и выключил свет.
Оставшись одна, я села на кровати и стала молить Бога уберечь меня от морской болезни, а моих родителей от ареста, потом легла и проснулась уже утром на английском берегу пролива; пароход стоял у причала. Много лет меня потом мучил вопрос: можно ли всерьез считать это путешествие океанским плаванием? Ведь все прошло как бы без моего ведома.
Процедура оформления бумаг тянулась до обеда. Мы ждали в просторной, слишком жарко натопленной курительной комнате с малиновыми обоями и шторами. Маленькие столики и стулья оказались невероятно тяжелыми, и, несмотря на все усилия, покачаться на них мы не смогли. На завтрак доедали остатки взятой с собой еды. Хлеб в бутербродах так зачерствел, что пришлось отправить его в мусорную корзину, от Knackwurst шел странный запашок; тем не менее, вспомнив бабушкино присловье «выбросить всегда успеется», я сунула колбасу обратно в пакет.
На палубу поднялись газетчики. Утро напролет они бродили среди нас, фотографировали, ослепляя ярким светом вспышки. Мне очень хотелось привлечь их внимание; я стала демонстративно заглядывать в пустой пакет из-под бутербродов — мол, бедная маленькая беженка подбирает последние крошки. Ни один даже головы не повернул в мою сторону. Тогда я изобразила тоску по дому: подняла глаза к небу и словно забылась в мечтах. Ноль внимания. Я весело запрыгала; потом положила голову на стол и сделала вид, что заснула. Наконец, я забыла про репортеров. Мне стало скучно. В тягостном ожидании мы не находили себе места.
Утро подходило к концу, когда выкликнули мой номер. Меня привели в комнату, где за длинным столом сидело пять-шесть англичанок, перед каждой высилась стопка документов. На одной из анкет я увидела свое имя, к ней даже была прикреплена моя фотография. Я обрадовалась. Меня направляли от одной дамы к другой, третьей; мне это даже нравилось. Англичанки, ласково улыбаясь, расспрашивали меня и наконец объявили, что оформление завершено, я могу идти.