В заключение вечера начальник лагеря объявил, что наутро мы останемся после завтрака в зале, потому что к нам приедет мэр города, и мы должны встретить его достойно. Эту встречу будут передавать по Би-би-си. Он попросил поднять руки тех детей, кто говорит по-английски: их представят мэру. Я подняла руку, ошеломленная открывающейся передо мной перспективой. Я смогу рассказать мэру про розу в снегу и попрошу его помочь моим родителям. Поздно вечером, уже лежа в постели, я спросила нашу старшую, как по-английски «растущий», но она тоже не знала. Зато сообщила, что в лагерь вот-вот прибудет очередная группа еврейских детей из Германии. Из ее слов я поняла, что для нас это будет сущим бедствием, потому что немецкие евреи говорят как немцы, уверены, что они все знают, и наша лагерная жизнь пойдет под откос. Я очень удивилась. Дома я слышала, что всезнайки — это польские евреи, это они ведут себя шумно и бесцеремонно и портят репутацию настоящих, австрийских, евреев. Я спросила старшую, как сказать по-английски «срывать», например, «срывать цветы».
— Откуда я знаю? — отмахнулась она.
В ту ночь я долго не могла уснуть, меня снедал ужас: чем тщательней я обдумывала свою приветственную речь, тем все меньше английских слов могла вспомнить. Но чем быстрее таяло мое желание выступить перед мэром, тем острее я понимала, что выступить необходимо: ведь если родителям не удастся уехать из Австрии, виновата буду я и только я. В конце концов я, наверно, заснула, потому что очнулась в жуткой панике: мне привиделось, что мою тухлую колбасу отыскали и около нее собралась целая толпа. Немного успокоившись, я наклонилась и в полной тьме стала шарить под кроватью. Вот он, бумажный пакет. Я схватила его и принялась запихивать на дно рюкзака; мне казалось, что хруст и шорох плотной бумаги разносится по всему лагерю.
Наутро, после завтрака, мы построились и много часов простояли в ожидании мэра. Он прислал сообщение, что задерживается. Я оставила всякие попытки подготовить речь. Вот встречусь с ним лицом к лицу, и нужные слова придут сами, уверяла я себя, зевая и переминаясь с ноги на ногу. Вдруг мне живо привиделось, что я произношу перед мэром свое сочинение о розе. Он изумленно смотрит на меня. Спрашивает, как меня зовут. Приглашает пожить у него, в его доме.
Посреди мечтаний я бросила взгляд на сцену и неожиданно увидела там каких-то мужчин, беседовавших с начальником лагеря. Возможно, один из них — мэр, подумала я. К примеру, этот, седой, в плаще. Седой мужчина был явно простужен, он то и дело сморкался, не забывая хлопать начальника лагеря по плечу всякий раз, когда тот хлопал по плечу его самого. А может быть, мэр — другой, вон тот, с микрофоном, от которого тянется длинный провод. Начальник лагеря заговорил в микрофон, потом простуженный сказал что-то по-английски. Я не могла сосредоточиться и ничего не поняла. Затем мимо меня гуськом прошла длинная вереница ребят. Куда это они? — подумала я; не может же быть, что все они говорят по-английски и сейчас их знакомят с мэром; тогда ведь и я тоже должна идти с ними. Я не понимала, что происходит, но мне было все равно. Потом, когда и мужчины, и те дети ушли, я опять села на лавку у стены; и так и не поняла, приезжал к нам тогда мэр или нет.
Судя по всему, возможности моей памяти ограничены. Последующие дни слились воедино, я даже не помню, сколько их прошло. Нас пытались как-то занять. Помню, в разных углах зала шли уроки английского. Помню конкурс рисунков, который я то ли выиграла, то ли считала, что выиграла, сама толком не знаю. Мелодия хоры стала страшно популярной. Мы ее мурлыкали по утрам, одеваясь к завтраку, за окном ее насвистывали те, кто шея мимо нашего домика. Если ребятам, прибежавшим в столовую, хотелось согреться, они пускались в пляс под ту же мелодию. В лагере я прожила, наверно, неделю или чуть больше.
Однажды вечером меня и самую младшую из моих соседок по комнате отправили спать, и мы обнаружили, что в нашем домике хозяйничают четыре рослых мальчика. Они швыряли наши вещи с веранды прямо в снег. Уцепившись за балясины перил, мы с девчушкой наблюдали за происходящим; прямо перед нашими глазами топтались мальчишеские ноги в длинных шерстяных носках и коротких штанах, а между носками и штанами белели мосластые колени. Что за прелесть, подумала я. И когда нам решительно и безапелляционно заявили, что домик теперь не наш, а мы можем топать отсюда и выяснять у начальства, где нам жить, я пришла в восхищение. Мальчишки ушли в дом, громко хлопнув дверью.