Ее слова я истолковала так: очевидно, когда я рассказывала миссис Левин, почему в моем табеле всегда были только отличные оценки, она ничего не поняла. Надо будет объяснить ей, что я всегда была первой ученицей. И вставить ту историю про невольничий рынок. Завтра же напишу папе, спрошу, как это сказать по-английски. Я лежала и прикидывала, чем бы таким умным удивить миссис Левин. Воображала, что назову миссис Левин тетей Эсси, и мы обе растрогаемся… Но наутро, когда я спустилась вниз, миссис Левин уже сидела над шитьем, и я поняла, что у меня не повернется язык назвать ее «тетя Эсси»: при свете дня, нос к носу с нею это звучало бы нелепо. Но ведь и «миссис Левин» уже не годилось, потому что она велела называть ее «тетя Эсси». Я наблюдала за ней, надеясь, что с минуты на минуту, прежде чем я с ней поздороваюсь, она поднимет голову. Бедняжка действительно ненароком подняла глаза, намереваясь поворошить угли в очаге, и вздрогнула от неожиданности, обнаружив, что является объектом пристального наблюдения.
— Господи Боже, с чего это ты на меня уставилась?! — вскрикнула она, но тут же взяла себя в руки, хотя успокоилась не сразу. — Почитала бы книжку или пошла бы погулять. Энни, своди-ка ее в парк, побегайте там, — предложила она служанке, которая ухитрялась появляться на месте событий в самую нужную минуту. — Ну-ну, не надо кукситься. Не с чего тебе плакать, — с ноткой отчаяния в голосе обратилась она ко мне. — Я вовсе не хотела на тебя кричать. Пожалуйста, успокойся.
— В Вене евреям не разрешается гулять в парке, — вырвалось у меня.
Мои слова мгновенно подействовали на миссис Левин самым удивительным образом. Она нагнулась и привлекла меня к себе. Я успела заметить, что она вспыхнула и на глаза навернулись слезы — слезы сочувствия. Я была приятно поражена. Прижатая к незнакомой внушительной груди, я оцепенела; мне было неловко в объятиях миссис Левин, и я попыталась высвободиться под благовидным предлогом: мне нужно пойти написать письмо отцу, спросить его кое о чем, объяснила я.
Остаток дня я, тем не менее, провела в печали: миссис Левин так горячо обнимала меня, а я не испытала от ее объятий ни малейшей радости. Я ломала голову, придумывая способы завести с ней разговор без какого-либо обращения, но в нужный момент ничего путного на ум не приходило. Я не осмеливалась даже посмотреть ей в лицо — вдруг она решит, что я ее разглядываю. В ее присутствии я чувствовала себя все более неуверенно; наконец, дошло до того, что стоило миссис Левин войти к вечеру в гостиную, как я вскакивала с места и устремлялась к двери. Не сомневаюсь, что мое поведение удручало ее.
— Ладно, — сказала она однажды, — иди лучше спать.
И тут я снова описалась.
Сколько я молила Бога, чтобы этот позор больше не повторился! Помню, как пыталась заключить сделку с судьбой: «Если я с закрытыми глазами поднимусь наверх в мою комнату, то не описаюсь больше никогда», — уверяла я себя, но дни шли, а позор повторялся все чаще.
Однажды субботним утром я получила первое письмо от родителей. На конверте был адрес лагеря в Доверкорте, потом письмо перенаправили в другой лагерь и, наконец, с помощью Ливерпульского комитета по делам беженцев его доставили нам.
Днем в гости пришла Хелена. Мне не терпелось отвести ее в столовую. Затворив дверь, я сказала:
— Я знаю одну игру. Полезли под стол!
— Нет, — ответила Хелена.
— Ладно. Можем остаться и здесь. Будем играть в «угадайку». Угадай, через сколько дней ты получишь письмо от родителей. Сначала ты угадываешь, потом я, и кто получит письмо позже, тот проиграет. Ну, давай. Угадывай.
Хелена молча смотрела прямо перед собой.
— Ну же, — не выдержала я. — Угадай, сколько дней до письма.
— Три, — сказала Хелена.
— Хорошо, ты говоришь — три, — повторила я. — Теперь моя очередь, мне надо подумать.
По моим подсчетам, письмо, которое я утром бросила в почтовый ящик на углу нашей улицы, за два-три дня дойдет до Вены, пускай даже за четыре; родители напишут ответ на следующий день или через день — добавим еще четыре дня, всего получается восемь, плюс еще четыре дня на обратный путь, в Англию; итого двенадцать, для верности прибавлю еще два дня; всего выходит четырнадцать.
— Я скажу: четырнадцать дней. А теперь полезли под стол.
Но Хелена наотрез отказалась лезть под стол и заревела. Прибежала миссис Левин, поругала меня, потом Энни принесла нам чаю, после чего миссис Розен увела Хелену домой.
А с ближайшего понедельника двадцать беженцев, которых жители Ливерпуля разобрали по домам, начали ходить в еврейскую школу, и я там встречалась с Хеленой каждый день.