На самом верху, возле двери в мою комнату, я увидела веник и совок для мусора. Энни была в комнате, но уборкой не занималась. Она стояла возле моего туалетного столика и ела мой шоколад. Я услышала легкий шорох: это она не спеша нащупывала пальцем очередную конфету в коробке, которую мама подложила мне в чемодан. Наблюдая, как Энни достает шоколадку и кладет в рот, я не смела дохнуть из страха, что она обернется и поймет, что я все видела. Сердце в груди гулко колотилось, я на цыпочках отступила от двери. Как же теперь смотреть ей в лицо? И что сказать при встрече? Я крадучись спустилась вниз.
Из гостиной послышался счастливый ребячий визг. Я открыла дверь и, поколебавшись, вошла. Одна из замужних дочерей приехала навестить родителей. Ее сынишка весело кружил по комнате.
— А вот и Лора, — сказала миссис Левин. — Смотри, Лора, кто приехал с тобой поиграть. Наш Бобби.
Она подхватила малыша, стала его тискать и обнимать, приговаривая, что готова его съесть.
— Ой, мама! — недовольно воскликнула Сара. — Ты его испортишь.
— Познакомься с девочкой, Бобби, — сказала миссис Левин. — Дай ей ручку.
Но Бобби вырвался из бабушкиных объятий, проскользнул мимо матери с тетей Сарой и возобновил свое увлекательное кружение, сопровождая его звуками, напоминавшими рев самолета. На меня он даже не взглянул.
У малыша Бобби были бездонные глаза жителя гетто — казалось, в них отражается вся история мелких торгашей и неисправимых мечтателей. А щечки нежные, пухлые. В жизни не видела ребенка чудеснее, думала я. Меня тянуло к нему, как магнитом.
Оказалось, не только меня, но и его дедушку. Дядя Рубен усердно манил малыша крючковатым пальцем, протягивая серебряный шиллинг. Бобби на бегу схватил монету, словно эстафетную палочку, и помчался дальше; он и не заметил, что дедушка подмигнул ему и заговорщически приложил к губам палец.
— Ну-ка, скажи дедушке спасибо и подойди ко мне, — скомандовала его мать. — Иди сюда, слышишь? Я уберу твой шиллинг в кошелек, а то ты его потеряешь. Возьми его за руку и веди сюда. — обратилась она ко мне.
Я с готовностью протянула Бобби руку, но он увернулся и с воплем понесся дальше. Я побежала было за ним, но тут же почувствовала, что выгляжу нелепо, и замерла на месте: он-то маленький, а мне так бегать уже не годится. Хотелось просто стоять и по-взрослому, с улыбкой, наблюдать за малышом, но как это делается, я не знала. Застеснявшись, я терла висок и жалела, что рядом нет скамеечки для ног, на которой можно было бы свернуться клубочком. Скамеечка стояла по другую сторону камина, а о том, чтобы идти к ней на виду у всех, невозможно было даже помыслить.
Тем временем речь зашла обо мне.
— Ее основные занятия — либо писать письма домой, либо просто болтаться без толку, — жаловалась замужней дочке миссис Левин. — Я ей втолковываю, что нужно найти себе дело. Надо радоваться тому, что она живет у нас, но она даже и не пытается.
— Мама, оставь ее в покое, — сказала Сара.
— Да радуюсь я, радуюсь, — вставила я.
— Тогда чего ж ты целыми днями хандришь? — спросила миссис Левин, глядя на меня сквозь очки.
— Я не хандрю, — возразила я. На самом деле я не очень-то понимала значение слова «хандрить». Прожив в доме первые несколько дней, я разучилась плакать, как только мне вздумается, а теперь желание лить слезы вообще пропало. Часто, когда мы с Энни давились от смеха в кухне, меня внезапно охватывал ужас: какая же я, выходит, бессердечная, веселюсь себе, а про родителей за несколько часов и не вспомнила. Поначалу я даже бегала к зеркалу, чтобы понять, какой меня видит миссис Левин.
— Хандришь постоянно, — сказала она.
Маленький Бобби, обожавший быть центром внимания, приник к бабушкиным коленям и стал тыкать шиллингом ей в подбородок:
— Баба, смотри, что у меня есть! Баба-а-а-а!
— Я не хандрю, — повторила я. — Просто мне нравится сидеть у огня.
— На все готов ответ, — проронила миссис Левин. — В жизни не видела такой спорщицы. Думаешь, мне удается выпроводить ее на улицу подышать воздухом?