— Как только напишешь письмо, — сказала мама.
Я ёрзала на стуле, тяжко вздыхала, ныла, что не знаю, о чем писать, что-то строчила, ставила кляксы и плакала оттого, что придется все начинать заново. Так прошел первый вечер.
Наутро мы с отцом сели в кухне завтракать, а мама тем временем приводила в порядок столовую, мыла посуду, убирала на место щетки, совок и мастику. Отец позвал меня кормить кур, но я решила пойти с мамой — она собралась, по ее выражению, «навести лоск» в гостиной. Парадная часть дома мне нравилась.
В гостиной никого, кроме нас, не было. Я подошла к эркерному окну; из него открывался вид на лужайку, за ней сквозь рядок тернослива вдали круглились холмы. На инкрустированном столике стояла огромная ваза с розами. Я опустилась на колени, чтобы полюбоваться своим золотисто-зеленым отражением в ее бронзовом боку: лицо неестественно вытянулось, посреди торчал исполинский нос.
— Смотри не трогай цветы, — сказала мама. Стоя на коленях, она выгребала из камина золу.
Я на цыпочках прошла по ковру, зарылась лицом в букет душистого горошка и в лакированной крышке рояля увидела красивое, в пастельных тонах наше отражение — мое и горошка.
— Не трогай рояль, — предупредила мама, обметая каминную полку.
Я села в кресло миссис Уиллоби, задрала вверх ноги, чтобы не мешать маме пылесосить, и стала водить пальцами по узорчатому шелку и деревянной резьбе, воображая себя младшей дочерью миссис Уиллоби.
— Можно позвонить в колокольчик, которым вызывают слуг?
Конечно, нет, отрезала мама и предложила мне сходить в сад поискать отца, но я сказала, что хочу пойти с ней наверх.
Поднявшись в спальню мистера и миссис Уиллоби, я стала из окна наблюдать за отцом. Он открыл калитку и вышел на луговину. К нему тут же сбежалось несметное множество кур. Истерически хлопая крыльями, обезумевшие от счастья хохлатки облепили его ноги. Отец ступал осторожно, приподняв руку с ведерком, а другой рукой бережно отстраняя птиц.
— Вон он, — сказала я.
Мама застилала постель.
— Кто?
— Папа.
Мама подошла ко мне, глянула и заулыбалась.
— А почему он никогда не вскакивает, когда звенит звонок?
— Потому что всегда вскакиваю я… Я знаю, что им нужно. Лора, детка! Нам с тобой надо поговорить.
Я чувствовала на себе ее взгляд, но разговаривать не хотела. Я знала, на чьей я стороне.
— Пойми, прошу тебя: работа мне не в тягость. Я не люблю сидеть без дела, мне нравится работать. Правда-правда. А папа — человек не очень сильный.
— Он же сейчас не болеет, — заметила я.
— Да, ложиться в больницу ему не надо, но сил у него мало. Он никогда не чувствует себя совсем здоровым и постоянно опасается заболеть снова.
— А вон миссис Уиллоби, в соломенной шляпке, — перебила я маму, но она уже не могла остановиться.
— Я все думаю: может, я не права, что взвалила все на себя; тогда, в Австрии, я не стала вмешиваться, и он приложил все силы, чтобы посадить тебя на тот детский поезд. Ведь это он ходил и в Комитет, и в консульство, и в эмиграционное ведомство. И в конце концов все-таки своего добился. Я еще удивлялась: он давно не был таким энергичным. Даже когда тебя увели в вокзал, куда нас не пускали, он до рассвета простоял на перроне, пока нам не сообщили, что поезд ушел. Но едва мы добрались до дому, он буквально рухнул, и знаешь, почему? Слишком велико было напряжение. Вот тогда я и начала брать все на себя; и даже когда ему вроде бы становится лучше, мне проще и быстрее справиться самой. Это вошло в привычку, но я не исключаю, что для него это — медвежья услуга.
Я не сводила глаз с миссис Уиллоби; она шла вдоль розария с корзиной и садовыми ножницами в руках.
— Думаешь, мне не надо тебе это рассказывать? Но ты скоро уедешь, и мне опять не с кем будет поговорить. Ты же мой дружок, правда, Лора?
— Да, — ответила я. — Можно мне пойти наверх, почитать книжку?
— Лора, пожалуйста, постарайся проводить какое-то время с папой. Он тебя очень любит.
Но слушать про папину любовь ко мне не хотелось, моя к нему любовь была слишком легковесной.
— Попроси его рассказать тебе какую-нибудь историю.
— Потом, — буркнула я.
— Ладно, — сказала мама. — Иди наверх и читай. Когда придет время обедать, я тебя позову.
Глядя в чердачное окно, я наблюдала за отцом. Миссис Уиллоби велела ему оставить ведерко с кормом, вручила корзину со свежесрезанными розами и садовые ножницы и велела идти за ней в дом. От сознания, что я не очень сильно люблю отца, мне стало его жаль: одиноко ему, наверно, мы-то с мамой друзья, а он как бы отдельно, сам по себе. Я попыталась представить, каково это — всегда чувствовать себя не совсем здоровой. Вспомнился день, когда меня рвало в доме миссис Левин; я старалась заново пережить те ощущения: что, если эта гадость длится целый день, потом еще… Неужели отец изо дня в день испытывает такое? В то летнее утро я пристально наблюдала за ним, за его походкой, и многое поняла: он шагал осторожно, приоткрыв рот и глядя прямо перед собой, сосредоточившись на том, чтобы не споткнуться или сбиться с пути. Казалось, он опасается нового приступа дурноты и бережет выпавшие ему минуты хорошего самочувствия.