— Ох, Алберт, ты только взгляни, что ты натворил!
Присев на край моей кровати, она обхватила нас руками, привлекла к себе и стала качать на своей мягкой груди. Мы с Гвендой завыли в голос.
Алберт попятился из комнаты, чертыхаясь и бормоча, что просто хотел пошутить.
— Не смей богохульничать в нашем доме! — вскричала миссис Хупер.
Ласково нашептывая слова утешения, она повела нас вниз, и мы продемонстрировали Алберту свои заплаканные физиономии. Он укрылся в посудомоечной и расхаживал там из угла в угол. Потом ушел и вернулся с новой игрой, надеясь нас ею увлечь, но не тут-то было: мы слишком расстроены, заявили мы с Гвендой, так что ради Бога убери свою игру.
Помню нижнюю полку кухонного буфета, на которой справа лежали все игры Алберта. Я упорно надеялась, что однажды вечерком вся семья расположится вокруг стола и мы во что-нибудь сыграем, но мистер Хупер, прихватив газету, неизменно пересаживался в свое кресло, а миссис Хупер, наводя порядок, сновала из кухни в посудомоечную и обратно. Мы с Гвендой устраивались за столом рисовать. Дон вздорила с Албертом, а он крутил ручки приемника, ловя в эфире танцевальную музыку. Его приемник был для меня сущей напастью, за одним-единственным исключением: музыкальная пьеса без слов, и называлась она «В гостиной восемнадцатого века». Как-то в четверг приехали мои родители проведать дочку, и я весь день ждала, что ее передадут, очень уж хотелось, чтобы мама ее услышала.
— Вот! — наконец закричала я не своим голосом. — Слушай, слушай! Нравится тебе? Нравится?
— Боже мой! — воскликнула мама. — Это же Моцарт, соната до мажор для фортепьяно. Я сама ее когда-то играла! Господи, что они с ней сделали!
— Ужас какой! — поддержала я маму, про себя радуясь, что по счастливой случайности я не успела признаться, какой красивой, на редкость благозвучной и приятной показалась мне эта музыка.
Когда мы пили чай, к нам присоединился Алберт. В присутствии моих родителей он сидел пасмурный, смущенно потупив взгляд, и не проронил ни словечка, зато потом, когда они уехали, пустился в пляс вокруг стола, насмешливо напевая фальцетом мою любимую мелодию. Наблюдать, как сутулый приземистый Алберт выписывает кривоватыми ногами па менуэта, было неприятно, я отвела глаза — так стараешься не смотреть на человека, попавшего в неловкое положение.
Я предпочитала не замечать Алберта. Но при этом внимательно наблюдала за Гвендой: она как ни в чем не бывало разговаривала с ним, спокойно глядя на его постоянно воспаленную кожу под носом и отвратительные пурпурно-розовые прыщи, усеявшие юношескую физиономию. Как ей это удается? Я терялась в догадках.
Однажды мы с ним случайно встретились у нашей калитки; деваться было некуда, пришлось вместе идти по узенькой дорожке к задней двери. Я изо всех сил прижималась к стене дома, избегая малейшего прикосновения и в то же время ощущая тепло, исходившее от его тела. Не закрывая от смущения рта, я несла какую-то чушь, очень напоминавшую заигрывание.
— Слышишь, как пес заливается? Знает, что мы идем. Интересно, он уже понял, что это ты и я?
Алберт не проронил ни слова. У задней двери возникла минутная неловкость: мы оба одновременно потянулись к дверной ручке, и наши глаза непроизвольно встретились. Прежде чем отвести взгляд, я успела изумиться: вместо ожидаемой неподдельной ненависти — ведь из-за меня он лишился своей кровати и комнаты, — непроницаемая синева. Разобиженная, я направилась в кухню впереди Алберта. Вокруг тишина. В доме ни души. Осознав, что мы с Албертом оказались наедине, я пришла в ужас, пробормотала, что мне надо разобрать ящики комода, и помчалась наверх, в свою комнату.
Внизу завопил приемник. Я плюхнулась на кровать и дала волю фантазии: глядя Алберту прямо в лицо, я говорю: «Неужели тебе не понятно, что ты нравился бы всем гораздо больше, если бы лучше относился к людям и соблюдал приличия?» В моих мечтах Алберт преображался в благонравного молодого человека, прямо-таки джентльмена, — и всё благодаря мне.
Я сидела наверху, пока не услышала, что пришел мистер Хупер. Только тогда я спустилась на кухню. Украдкой посмотрела, какие у него глаза. Глаза оказались карие, а не чужие холодные глаза христианина, как у Алберта. Я знала, что мистер Хупер тоже христианин, но хотя бы не голубоглазый христианин. По сути, мистер Хупер и Гвенда — евреи; я признала их своими.