Федор Ошевнев
У каждого — свое
Над затихающим селом стыл морозный зимний вечер…
Вдруг задремавшая под яркой луной улица ожила, и на ней раздались частые нетерпеливые выкрики: «Пошла-а! Ну же, пошла!»
Молодой мужчина, стоя в санях, безжалостно нахлестывал взмыленную, закусившую блестящие удила караковую лошадь, бешеным скоком несущуюся меж сугробами рыхлого, поутру выпавшего снега.
Рывком натянув задубевшие на холоде вожжи, мужчина еще на ходу прыжком вымахнул из саней. Подбежав к большому крестовому дому, настойчиво застучал кнутовищем в одиноко светившееся окошко.
Человек за стеклом привык к неожиданным визитам — обязывала профессия врача…
На крылечке дома, в теплой болоньевой куртке нараспашку, стоял агроном из хутора — человек редкой, почти медвежьей силы. Из-под затертой пыжиковой шапки агронома, искрящейся блестками морозной пыли, выбивались темные пряди мокрых волос; руки в меховых перчатках нервно сгибали упругое вишневое кнутовище.
— Доктор, скорее! — прерывисто выкрикнул поздний гость. — Жена с утра не разродится!
Врач молча скрылся в сенях. И через минуту выбежал на порог дома, хрустнув утоптанным снегом под зимними полусапожками и на ходу застегивая пальто. В руках держал чемоданчик с намалеванным на его крышке красным крестом в центре белого круга.
— Когда начались схватки? — быстро поинтересовался врач, бережно укладывая чемоданчик на цветное одеяло, подоткнутое поверх умятой и слабо пахнущей овсяной соломы.
— Утром, часов в восемь еще, — скороговоркой отозвался агроном, торопливо запрыгивая в сани. — Я только на работу ушел…
— А кто с роженицей сейчас? — перебил врач, боком садясь в сани и натягивая на длинные пальцы с аккуратно стрижеными ногтями перчатки козьего дымчатого пуха.
— Кто? Да мать же и… — тут агроном на секунду запнулся было, взмахнув кнутом… — Ну и соседка-повитуха. Акушерка наша в отпуске, к родственникам укатила…
— И что же?
— А то! Чтоб у этой коновалки руки отсохли! Ч-черт… — и агроном, не окончив фразы, зло рассек воздух кнутом. Сапно вздымавшая парующие бока лошадь испуганно дернулась черным крупом и нехотя тронула с места…
До хутора — километров шесть по накатанной санями и машинами полевой дороге. Понукаемая лошадь мчалась, обидчиво подтянув нижнюю губу и отрывисто выстукивая копытами частый ритм по глухо отзывавшейся мерзлой земле. Крепко придерживая на одеяле свой чемоданчик, врач сопереживающе думал: «При родах солнце не должно заходить дважды! Сутки, не больше суток, иначе… Спешить! Спешить!!!»
Неожиданно в сухом, выжимающем из прищуренных глаз слезу воздухе, перекрывая легкий скрип полозьев на льдистых местах дороги, послышались голоса, кричащие не в лад игривым переборам гармошки. Ближе, четче становились развеселые голоса.
— Эгей! Побереги-ись! — зычно крикнул вперед агроном.
Вот они уже — рукой подать — две разукрашенные, с колокольцами на дугах, тройки.
— Давай, родимые! Еще давай! — деловито и радостно покрикивал на вороных лошадей с вплетенными в гривы разноцветными лентами дюжий возница-бородач передней тройки, одетый в белую дубленку и по-ямщицки подпоясанный брусничным кушаком. Рядом, на этих же санях, нескладно выкрикивали: «Горррько!» хмельные дружки с полотенцами, переброшенными через плечо и заколотыми булавками, а гармонист перебирал озябшими пальцами по перламутровым клавишам трехрядки.
Второй тройкой (коренник — гнедой жеребец и серые, в яблоках, пристяжные) молодецки правил статный лейтенант в распахнутой ветром парадной шинели. В центре расписных саней жених обнимал обложенную шубами, закутанную по голове пуховым платком невесту с раскрасневшимися щеками; здесь был и ряженый в костюм полногрудой цыганки парень, и кто-то в бурой медвежьей шкуре…
— И-эхх, гуляй, так твою перетак!
— Маэстро, дави на клавиши!
— А ну, пошли, родимые!
Смех. Крики. Цокот копыт. Частые переборы гармошки. Свадьба…
— Доктор же! Пропустите! — вновь зычно и резко прокричал агроном. Но голос его наполовину заглушала голосистая гармошка и пьяные крики, относил ветер.
Агроном крикнул еще, еще, уже почти догнав вторые свадебные сани. На тройках его, наконец, хорошо расслышали, но не поняли. А вернее — не захотели понять.
«Чего надрываешься, дурень? Неужели не знаешь, не понимаешь, что мы — свадьба — просто не можем пропускать вперед никого? Плохая примета — тогда, по поверью, молодым всю жизнь не будет в доме счастья», — лишь на мгновение подумали на тройках люди, из тех, кто потрезвей.