Выходит, есть у нас отличные законы, направленные на пресечение этого зла, но сплошь и рядом они остаются мертвой буквой — из-за нашей «стеснительности» ли только? Или потому, что к ругани мы притерпелись, притерлись, привыкли, да и не замечаем ее даже, если не поразит наш слух необычной уж виртуозностью или не обратится своим острием против нас же самих. Да и тогда — лишь поморщимся, отвернемся брезгливо, промолчим… Торжествующее хамство всегда сильнее стыдливо ранимой натуры…
Словом, наказывать за матерщину надо, но рассчитывать на то, что приговор (пусть даже много, много приговоров) в состоянии покончить со сквернословием, — все же не стоит. Многовековой исторический опыт наглядно свидетельствует, что ни одно антисоциальное явление нельзя ликвидировать с помощью лишь административных, карательных мер.
Так где же выход? Я думаю, — в создании той общественной атмосферы, при которой брань выглядела бы не привычной забавой, а патологией, атавизмом. Тогда она застрянет в горле, не вырвется наружу, а, вырвавшись по привычке, сама себя устыдится. Это не благие пожелания, а реальность, если те, например, кто возмущается и ахает, кого коробят бранные слова, выразят свое возмущение не в узком семейном кругу и не в письме в редакцию, а, как говорится, на месте преступления, взывая к совести тех, кто находится рядом. Я не верю в то, что совесть всегда смолчит, что в коллективе не найдется никого, кто поддержал бы человека, рискнувшего идти «против течения».
А главное… Вот я слышу, бранится мальчишка, смачно выплевывает непристойнейшие слова, подхваченные им у «умудренных» жизненным опытом парней постарше. Чуть поодаль, но, в сущности, совсем рядом стоят девочки. Нисколько их не стесняясь, он продолжает демонстрировать свой убогий словарь. Да и правда — чего стесняться? Ведь девчонки никак не реагируют на его брань. Все прекрасно слышат, но делают вид, что это их не касается.
Как же так?! Ведь это ее, девчонку — женщину! — прежде всего оскорбляет матерщинник, ей плюет в душу, ее низводит до уровня животного, ее топчет и унижает. Ее — мать, жену, сестру, дочь. И она — прежде всего она! — должна восстать против этого хамства.
А всегда восстает ли? Боится показаться «немодной»… И даже сама порой втягивается в порочную «игру», сама щеголяет сомнительными словечками, с веселой удалью демонстрируя свою причастность к «современному кругу». Оттого-то так вольготно чувствует себя сквернослов, оттого не стесняется он окружающих, оттого распаляется и входит во вкус.
Давайте же покажем ему, что не оскудели наши души, что есть в нас достоинство и гордость. Пусть женщина не смолчит, услышав бранное слово. И пусть мужчина заступится за ее честь. Попробуем же хоть раз: что из этого выйдет?
Уверяю вас: что-то выйдет! Брань, конечно, не исчезнет «в один прекрасный день» из нашего словаря, из нашего быта. Но она почувствует себя уязвимой. Она утратит свою лихость. Ей станет неуютно в обществе людей, стоящих на страже собственного достоинства.
И это будет началом ее конца.
Как же бороться нам с хамством, если оценки того, что есть хамство, а что — милая и непринужденная шутка, столь неодинаковы, а то и полярны у разных людей? Закон четок, он формулирует правовую норму, тщательно выверяя каждую букву, каждую запятую, чтобы исключить возможность двоякого толкования, чтобы правило поведения было действительно правилом — единым и всеобщим.
Нравственная норма нигде не записана, ей чужды безапелляционная чеканность и категоричность, но значит ли это, что она так уж зыбка, противоречива и субъективна?
Вспоминаю дискуссию, разгоревшуюся на читательской конференции. «Если кто-то хочет спать, — горячился один из спорщиков, — а я — петь и танцевать, то почему именно я должен уважать его желание, а не он — мое? Почему я должен соблюдать тишину, а не он — присоединиться к моему веселью?»
Конечно, требовать тишины под угрозой правовых санкций можно только в ночное время. Но какой воспитанный человек в какое бы то ни было время станет плясать над ухом спящего? И какой воспитанный, придя в компанию, где поют и танцуют, завалится спать? Все это кажется элементарным, очевидным, само собой разумеющимся. Как же тогда получилось, что серьезные люди могли спорить о вопросе, которого попросту не существует?
Браниться нехорошо, это знает каждый, но, тысячу раз повторенное, такое нравоучение едва ли проймет того, кто привык «смотреть на вещи просто». Не полезней ли уяснение «правила» не столь категоричного, но зато более жизненного: если плоские анекдоты встречают с жеребячьим ржанием трое или четверо твоих друзей, это еще не значит, что с таким же успехом ты их можешь рассказывать в незнакомой компании, где критерии остроумия, быть может, совершенно иные, а представления о человеческом достоинстве решительно расходятся с твоими.