Крыша над головой — во веки веков это долг и забота мужчины. Виноват ли он в том, что далеко не всегда, даже с печатью о регистрации брака, ему удается ее обеспечить? «Крыши» не продаются в соседнем универмаге. При всем желании обеспечить каждому и немедленно нужное жилье, при том огромном размахе строительства, которое разворачивается на наших глазах, государство не может еще без промедления удовлетворить в полной мере растущие потребности каждой семьи.
Приходится ждать. А ждать было некогда.
«Люда! — Это я цитирую еще одно письмо Виктора, оно написано на следующий день. — Где-то через три месяца завод сдает дом… Одну комнату могут дать мне… Сможешь ли ты это время прожить в общежитии? Если нет, то я просто ума не приложу, как выкарабкаться из этой ситуации… Я отвечаю не только за себя, но и за тебя, и за нашего сына, так что принимать поспешные решения — преступно. Напрасно ты пишешь, что будешь проклинать меня. Да, я виноват, виноваты мы оба, но Он будет в любом случае расплачиваться за наши необдуманные решения…»
По правде говоря, я не знаю, какие поспешные и необдуманные решения Виктор имел в виду, но за что же, собственно, проклинать его? Двое взрослых людей з н а л и, что ни у Люды, ни у Виктора во Владивостоке жилья еще нет. Комнату, которую через три месяца Виктор должен был получить, он имел намерение отдать Люде и сыну. Он высказал это категорично и ясно. Никто не мог заставить его так поступить. Никто — кроме голоса совести. И он внял ему. Что же еще в этом положении мог он сделать? И что — должен?
В Ленинграде был дом. Отец, мать и сестра. Квартира. Не так-то просто — и странно, пожалуй, — привести в родительский дом женщину — не жену, если к тому же и не собираешься стать ее мужем. Но — ребенок… Ребенок-то все-таки не чужой…
Он решился. Как раз подошло время отпуска. «Мне необходимо лететь домой и разговаривать с родителями», — написал он Люде.
Перед тем как лететь, он сделал главное: зашел в загс и подал заявление о признании своего отцовства. Совести была чиста, и долг исполнен.
Разговор с родителями не получился. Что он, в сущности, мог им предложить? Взять ребенка на воспитание? Или поселить его здесь. Вместе с матерью? Но в какое двусмысленное положение он поставит и ее, и себя? И родителей — тоже…
Он уже твердо знал, что жениться на Люде не сможет. Не хочет. Почему — это касалось только его одного. Только его — и никого больше. Письмо Люды, которое он получил, — гневное, оскорбительное, задевшее его достоинство — лишь укрепило Виктора в этом решении.
К тому же здесь была Галя — девушка, которую он знал, с которой дружил. Она ждала его, а он чувствовал себя виноватым, не мог смотреть ей в глаза. Ему казалось, что она не простит его. Но, выслушав Виктора, рассказавшего ей всю правду, она простила.
Не думаю, чтобы кто-то был вправе судить его судом более строгим, чем судила она. Мы вообще часто склонны, хотя бы в мыслях, давать непререкаемую оценку поступкам людей — поступкам, за которые они отвечают только друг перед другом. Рискуя повториться, скажу еще раз: если никто никого не обманывает, не использует во зло доверие и неопытность, не раздает заведомо неисполнимых обещаний, то двое, свободно распоряжаясь собою, не посягают на общественную мораль. Это та сфера жизни, где человек может поступать по своему желанию, и конечно же он несет ответственность за свои поступки — по закону и совести. Ответственность эта в равной мере ложится на обоих, точно так же, как право судить или прощать принадлежит не нам с вами, а лишь тому, кого этот поступок прямо задел.
…Он послал телеграмму на работу: «По семейным обстоятельствам прошу дать дополнительный отпуск». И женился. Я думаю, это был не только голос сердца. Но и бегство от совести. Потребность скрыться от тех самых «проблем, проблем», которые возникли перед ним во всей своей реальности и неразрешимости.
Впрочем, неразрешимы они были не в смысле формальном, но в том, как он сам их воспринимал. Формально он был свободен, и никто не мог ему помешать устроить жизнь по своей воле. И нравственно он был тоже свободен: он никому не сулил златые горы, не солгал, не унизил, не отрекся от отцовства, от помощи ребенку, от заботы о нем. И все же мысль о том, что «что-то не так», не давала покоя.
«Галя, милая, здравствуй! — писал он жене сразу же по возвращении во Владивосток. — Все эти десять дней как сказочный сон, от которого я не могу прийти в себя. Мне все кажется, что я ушел из дома на работу и вот-вот должен возвратиться. Остались одни воспоминания, которыми я живу. Прошло три дня, как мы расстались, а кажется, что прошла целая вечность. Как все было прекрасно! Я тебя люблю и не стесняюсь это говорить и писать… Не волнуйся, все образуется и станет на свои места… Целую много-много раз. Люблю, тоскую. Твой Виктор».