Их диалог, вышедший далеко за пределы конкретной истории, рассказанной в очерке, значителен и любопытен, — мне хочется извлечь из него лишь несколько мыслей.
Алла Демидова обратила внимание на одну «знаменательную примету времени: в другие эпохи жертвой внебрачной связи стала бы Люда. Это ей пришлось бы расплачиваться за «незаконнорожденного» ребенка. Именно ее затравили бы церковь, общество, «добропорядочная» среда. А теперь удар пал на того, кто раньше был бы лишь окружен романтическим ореолом «сердцееда», любимца женщин…»
А Валентина Леонтьева задала вопрос, на который сама же ответила: «Какую роль в жизни героев очерка играло д е л о? Между строк легко читается, что его герои отнюдь не были снедаемы жаждой творчества. Скорее всего, они относились к работе как к неизбежной необходимости. Быть может, Виктор не запутался бы в любовных «коллизиях», будь он увлечен любимым делом. Быть может, Людмиле не пришло бы в голову заниматься склоками и шантажом, если бы она была захвачена жаждой общественной деятельности».
Но наиболее важной мне показалась мысль, высказанная Аллой Демидовой, — о «трагических, разрушительных последствиях черствости и озлобленности, которые деформируют души… Если бы у всех участников «семейной драмы» хватило благожелательности и добра, может быть, драмы и не было бы вовсе…».
Мне кажется, Алла Демидова «ухватила» самую суть проблемы. Ведь даже аскетическая непримиримость ревнителей «нравственного идеала», не допускающих ни малейшего отклонения от прокрустова ложа умозрительной схемы, — тоже признак недоброты, когда воинственно и нарочито отвергается все, что в эту схему не лезет, когда нет ни желания, ни умения постигнуть противоречивость и сложность человеческих поступков, великое разнообразие мотивов, которые ими движут, извинить слабости, которые присущи даже носителям нравственных идеалов.
Недоброта жестка и бескомпромиссна, она требует от человека всегда и во всех случаях поступать только так, и никак иначе. Она не допускает и мысли, что не только любовь может привести двоих друг к другу, но и увлечение, нежность, доверие, одиночество. Потребность в ласке. Страх перед бегом времени, уносящим лучшие годы. Наконец, иллюзия любви, которая вполне искренне кажется подлинной. Одному, а то и обоим…
Драма отвергнутой любви — всегда драма. Отвергнутой и обманутой — драма вдвойне. Но мягкость и доброта, культура и интеллигентность избавляют ее от иссушающей злобы. Не дают обиде превратиться в орудие мести. Из-за того, что стало, перечеркнуть то, что было.
Они делают нас человечными. А только человечность достойна любви.
ОПОЗНАНИЕ
До конца рабочего дня оставалось еще два с половиной часа, но народный суд, куда я приехал читать архивное дело, оказался запертым на замок.
— Все пошли в Дом культуры, — сказал гревшийся на крылечке старик. — Выездная у них… Поспешите — успеете.
Так по чистой случайности я попал на этот процесс.
Что такое выездная сессия, знает, наверное, каждый. Это судебное заседание, которое проводится вне стен суда — в клубе или в общежитии, в красном уголке, а то и прямо в заводском цехе. Когда суд, стремясь широко распахнуть свои двери для публики, не ждет гостей, а сам отправляется к людям, которые иначе, возможно, никогда и не стали бы его аудиторией.
Любители сильных ощущений все реже и реже захаживают в нарсуд, где даже во время шумных процессов толпятся обычно лишь родственники и знакомые подсудимых. Тот, кто втридорога переплачивает за плохонький детектив и жадно набрасывается на газетную хронику происшествий, почему-то отнюдь не стремится получить информацию «в развернутом виде», да притом без посредников — из первых рук.
Дело тут не только в лености, в отсутствии свободного времени, недостатке афиш и утрате традиций. Судебный процесс — не уцененный товар, нуждающийся в броской рекламе. Это — наша боль, наша беда, о ней не кричат на всех перекрестках, чтобы зеваки сбежались на эффектное зрелище. И все же пустующий судебный зал — явление досадное. Ибо публичность советского правосудия — не в том лишь, что оно творится на глазах и под контролем присутствующих, но и в том еще, что аудитория подвергается здесь умелому и тонкому нравственному воздействию, что в ходе процесса формируется у слушателей сложнейший комплекс представлений и чувств, именуемый правосознанием.