Почему-то я ожидал увидеть желчного неудачника, а встретил светлоглазого симпатягу с чуть тронутым сединой русым чубом и располагающей, милой улыбкой. Трудно было представить его сочиняющим грязный донос, куда легче — растягивающим меха гармони в деревенском клубе под восхищенные взгляды местных красавиц.
Он быстро освоился, выдал заготовленный афоризм: «Моральный кодекс требует строгого наказания взяточников и самодуров» — и, чарующе улыбнувшись, смолк, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. А я — я не нашелся что ответить: слушал — и не мог отделаться от затасканной мысли, что воистину обманчива внешность. И о том еще думал, как демагогия собеседника порою обезоруживает и парализует.
Донос был рассчитан до мельчайших деталей, но одна, самая надежная, как раз-то и подвела. К «явке с повинной» Козюков приложил уличающий документ с весьма лаконичным текстом:
«Мною, Зайцевым Н. К., получены от Козюкова В. А. деньги в сумме пятьсот рублей. Указанную сумму обязуюсь возвратить Козюкову в срок до 3 июля…»
(Деньги эти, замечу в скобках, были возвращены задолго до истечения срока.)
Взятка под расписку с обязательством вернуть ее через несколько месяцев до сих пор в юридической практике, кажется, не встречалась. Но патент на открытие Козюкову не дали: оказалось, что между взяткой и получением денег взаймы существует разница, которая до сих пор была понятна решительно всем.
Значит, директор не брал взятку у Козюкова? Ничего, он мог ее взять у кого-то другого. К примеру, у абитуриентов таких-то. К тому же он расхититель: в корыстных целях обменял принадлежащий училищу хороший рояль на плохой; установил у себя на квартире газовую плиту, купленную за государственные деньги для нужд училища; и в довершение ко всему присвоил 400 рублей, предназначенных на покупку ударных инструментов.
Что делать, проверили и это. Абитуриенты не только отвергли возведенную на директора ложь — доказали, что были зачислены честно. Рояль целехоньким стоял на месте. За газовую плиту училище ни копейки не платило. Четыреста рублей по безналичному расчету были перечислены в магазин. Какое бы обвинение ни предъявили директору, оно тут же опровергалось — объективность выводов проверки никто не смог опорочить.
Но зачем же все-таки Козюков явился «с повинной»? Разгадать секрет оказалось не трудно. Две комиссии специалистов из консерватории незадолго до этого установили профессиональную непригодность преподавателя Козюкова. Ученики один за другим покидали его класс. За нарушения трудовой дисциплины Козюков получил несколько выговоров. Его судьба была предрешена, но он «упредил» события. И не просчитался.
Месть руководила и остальными борцами за правду. Матвеев был уличен в получении «левого» заработка через подставных лиц — таковыми выступали его же ученики. Другой «свидетель обвинения» — Потоцкий — был лишен диплома об окончании консерватории, поскольку отметка о сдаче им одной дисциплины оказалась поддельной. Зайцев не взял его под защиту, а в полном соответствии с законом снизил зарплату. Это, конечно, было трудно простить.
Нет спору, напрасно директор взял взаймы у своего подчиненного. Собирая деньги на покупку машины, он мог бы, пожалуй, во избежание кривотолков воспользоваться помощью только друзей.
Но Зайцев не делил людей на подчиненных и не подчиненных. И не путал служебное с личным. На работе он был строг и официален, вне работы — прост и приветлив. Он обратился к сослуживцу с товарищеской просьбой, так же, как многие обращались к нему. С такими же просьбами. И с другими. Здесь все были издавна знакомы, дружили домами, делились маленькими и большими домашними тайнами — обратиться за чем-нибудь друг к другу считалось делом нормальным.
Зайцев откликался на любые просьбы, если это было ему по силам, — откликался, отнюдь не считая, что тот, кого он выручил как т о в а р и щ, должен ему больше, чем все остальные, как с о с л у ж и в е ц. Но и сам не снижал требований, служебных и профессиональных, к тому, кто выручил его.
Козюков был убежден, что, став «кредитором» директора, он вправе рассчитывать на всяческое снисхождение. А Зайцев считал совершенно иначе: никаких поблажек по личным мотивам, ибо такие поблажки не только безнравственны, они вредят делу, которому служишь. Обучению, воспитанию молодежи — вдвойне и втройне. Эта «странность», не объяснимая для обывателя, не укладывающаяся в привычные рамки, и стоила Зайцеву доноса.