— Ладно, раз уж начали — доделывайте, — махнул рукой Бескуров. — Я вижу, тебя Звонков основательно сагитировал. Ведь не было же решения правления о конторе.
— Верно, не было, — охотно согласился Иван Иванович. — Выходит, тебе форма нужна? А мы по существу рассудили. — Он приблизился к Бескурову, шепотом спросил: — Это ты кого привез? Жену, что ли?
— Зоотехника. Будет у нас работать. Знакомься — Клементьева Клавдия Васильевна…
Сухоруков изумленно округлил глаза, отряхнул рубаху и быстро вытер о штаны ладонь. Девушка с любопытством смотрела на него и, когда Иван Иванович подошел, первая протянула ему руку.
— Извините, рука-то у меня… того, — смутился Сухоруков, осторожно пожимая маленькую белую ладошку Клементьевой. — К нам, значит? Ну и правильно, ученый человек нам позарез нужен. Небось, комсомолка?
— Да, комсомолка.
— Тогда вам Костю Проскурякова надо найти, на учет встать.
— Хорошо, — кивнула она.
— Вот что, Иван Иванович, — вмешался Бескуров, — для Клавдии Васильевны нужна квартира. Что ты можешь посоветовать?
— Да, верно, ей же надо определиться. Что бы такое придумать? — Сухоруков помял пальцами небритый подбородок. — Постой, Серафиму Хватову ты знаешь?
— Немного знаю, — сказал Бескуров.
— Попробуйте толкнуться к ней. Баба она, конечно, своенравная, но на такого постояльца, пожалуй, согласится. А места у нее хватит.
— Идемте, Клавдия Васильевна, — предложил Бескуров, решивший в случае неудачи поселить Клементьеву у Татьяны Андреевны, а самому перебраться к кому-нибудь другому.
Дорогой Антон пояснил девушке, что Хватова — вдова, живет вдвоем с дочерью, а зовут ее почему-то Серафимой Батьковной, хотя у нее есть вполне благозвучное отчество — не то Полиектовна, не то Аполлоновна. Женщина она, действительно, своеобразная, живет, как здесь говорят, «на свой хохряк», то есть вполне независимо, не рассчитывая на трудодни.
Клементьева слушала рассеянно. Она машинально рассматривала все, что попадалось по пути: колодезный журавль с пустым позеленевшим ведром, пестрых кур, купавшихся в пыли около старого, вросшего в землю амбара, телегу со сломанной осью, брошенную посреди улицы. Тишина и безлюдность были столь необычны для нее, что казалось, будто она попала на край света. Бескуров догадывался о ее состоянии, но не знал, как ободрить ее, ибо чувствовал, что обыкновенные слова в таких случаях прозвучат фальшиво и неубедительно. Все-таки он заговорил, так как молчание становилось тягостным.
— Вон там, Клавдия Васильевна, над самым обрывом, молодежь по вечерам собирается: поет, пляшет, хороводы водит. Со всех деревень сюда приходят. Клуб у нас хороший, но на воздухе лучше. Сейчас весь народ на лугах, а кто на дальних покосах — и ночует там. Правда, ребята и девушки все равно бегают домой, их никакая усталость не берет…
Слова вязли в зубах, и он умолк. Но Клементьева, оказывается, слушала его внимательно. Она поблагодарила его взглядом, и он счел себя вполне вознагражденным.
Они подошли к нарядному, увитому хмелем домику. В палисаднике, выпирая из-за изгороди, буйно росла малина, краснели огромные лепестки георгин, а слева, вдоль сплошного забора, отделявшего соседнюю усадьбу, тянулись аккуратные грядки моркови, лука, помидоров. Узенькая тропка вела от калитки к крыльцу. Бескуров заметил, что Клементьеву больше всего восхитили цветы, так и просившиеся в руки. И еще густой терпкий залах хмеля и окружающей зелени.
Сразу же выяснилось, что самой Хватовой дома не было — на крыльце их встретила ее дочь. На вопрос, где мать, Лена Хватова с непонятным раздражением ответила:
— В город подалась, где ж ей быть? Со вчерашнего дня там гостит.
Как видно, ее застали врасплох за домашними обрядами: она была в холщовом переднике, в порвавшейся на плече кофточке, в сапогах, к которым прилип свежий навоз. Большое ведро, в котором она носила еду поросенку, Лена ловко пихнула за дверь, но передник и сапоги ей пришлось снимать уже на глазах Клементьевой и Бескурова. Она была явно смущена тем, что ее увидели в таком затрапезном наряде.