Пожалуй, вела она себя в общем правильно, но ничего практически полезного так и не сделала. И все-таки день не пропал даром, она это хорошо понимала. Знакомство о Бескуровым, Леной, Костей, Овчинниковым, с той молчаливой дояркой, которая, говорят, до войны была участницей Всесоюзной сельскохозяйственной выставки — разве этого мало? А завтра ей предстоит еще более интересный и, может быть, самый трудный день. Надо душевно приготовиться к нему, еще раз все продумать, наметить план действий…
Перед рассветом Клава задремала. Самое удивительное было то, что приснился ей Бескуров. Будто он вызвал ее к себе и принялся ругать за непорядки в животноводстве. Клава чувствовала, как горят ее щеки, и растерянно говорила ему: «Пожалуйста, отпустите меня домой, я больше не могу…»
Очнулась она с мокрыми глазами.
На дворе было уже светло, с кухни доносилось звяканье ведер, грузные шаги. Неужели проспала? Часы показывали пять. Клава вскочила с постели, быстро оделась. Хотела незаметно миновать кухню, но Серафима Полиектовна, с которой Клаве вчера вечером довелось наедине пить чай, удивленно-ласково спросила:
— Это ты куда же, голубушка, в такую рань?
— Хочу к утренней дойке поспеть. Я же говорила вам вчера. Еще просила разбудить пораньше.
— Как же, помню, помню. Ишь, подхватилась! Ежели ты так вот с пяти часов начнешь по деревне мотаться, не надолго тебя хватит. А ты, девонька, умойся, молочка выпей, причешись, а потом уж и иди. Да не бегом, а степенно, чай, ты не простая скотница.
— Это не важно, Серафима Полиектовна, мне бы, главное, успеть.
— Успеешь, успеешь, — махнула пухлой рукой хозяйка. — Небось, наши доярки еще своих коров не подоили, когда-то еще очередь до колхозных дойдет. Рукомойник у нас на «мосту», там и полотенце висит. Глянь-ко в зеркало, глаза какие красные да запухлые…
Клава сообразила, что и в самом деле неудобно появляться на ферме с заспанными глазами и прошла в сени, которые хозяйка назвала «мостом». Из сеней две отдельные лестницы вели — одна вверх на сеновал, другая вниз — в хлев. На «мосту» находилась и кладовая, замкнутая огромным магазинным замком. Вдоль бревенчатых стен тянулись запыленные полки, заставленные разнообразной утварью — от старого хомута до молочной цедилки. Серафима Полиектовна уже подоила корову и сейчас готовила ей пойло. Перегнув дородный стан, она рукой размешала в ведре отруби, нарезала картошки, положила соли, затем мелко перекрестила ведро и стала опускаться в хлев. Оттуда неслось низкое нутряное мычанье. В ответ где-то в углу хлева нетерпеливо хрюкал поросенок. Клава слышала, как ворковала хозяйка над скотиной — так же ласково, как за минуту перед тем говорила со своей квартиранткой.
Вчера Клава узнала, что Серафима Полиектовна ходила в город вовсе не в гости, хотя родственники у нее там были. Вернулась с покупками, и они-то явились главным предметом разговора за чаем. Лена пришла поздно, от ужина отказалась, ушла спать на сеновал. Клаве показалось, что Лена не в духе и что вообще у нее с матерью не все обстоит гладко, хотя Серафима Полиектовна проводила дочь любовно-горделивым взглядом, сказав: «С норовом девка, а люблю. Невеста растет — дай бог всякому…»
Клава помнила стычку Лены с бригадиром, реплику Прокопыча: «С вашей мамашей управишься, как же!», а также многозначительную усмешку Кости, когда он узнал, что Клава будет жить у Хватовых. Ее отношение к хозяйке странно двоилось, и это очень стесняло Клаву. С одной стороны — Хватова проявляла явное участие и заботу о новой квартирантке, была проста, радушна, необидно снисходительна, а с другой — все эти разговоры на лугу, какая-то скрытая неприязнь и недоговоренность, когда о ней заходила речь. И все-таки Серафима Полиектовна понравилась Клаве. Они так хорошо поговорили вчера, Клава даже и не заметила, как рассказала многое из своей жизни — так легко и просто было рассказывать…