— Да уж тебе спасибо-то, а не мне, — впервые Улыбнулась Анна Михайловна. — Ну, я пойду, ребята, поди, заждались, есть хотят…
Так началась дружба Клавы Клементьевой и Анны Михайловны — неприметная для посторонних глаз, немногословная, строгая, но крепкая и душевная, несмотря на разницу лет. Клава не раз потом вспоминала этот вечерний разговор у калитки и признание Анны Михайловны в том, что ей было стыдно, и все более убеждалась в искренности и правдивости этого признания. Опытная доярка, когда-то участница Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, портреты в районной газете, а теперь… Но кто же виноват? Конечно, в первую очередь война, да ведь после нее прошло уже двенадцать лет. Почему же оказалась забытой Анна Михайловна? И разве она одна? Порастеряли в районе бывших передовиков, старых мастеров своего дела. А ведь если бы о них вовремя вспомнили, поддержали, помогли — разве ж они не доказали бы вновь свое умение? Сколько драгоценного опыта пропало зря, а между тем молодежь так нуждалась в нем! Как иногда бываем мы расточительны! Ведь ясно же, что при плохом руководстве все силы и свое мастерство Анна Михайловна была вынуждена тратить на мелочи, биться, как рыба об лед, в тисках бескормицы, разного рода неполадок и закоренелого равнодушия к ее труду. О высоких ли надоях было ей думать! Конечно, в первое время она не сдавалась, но в конце концов и ее засосала рутина, одолело отчаяние. Как же обрадовалась старая доярка, когда узнала о решениях партии и правительства по подъему сельского хозяйства. Она одобряла их всем сердцем, и хотя у них в колхозе больших перемен пока не было заметно, Анна Михайловна верила: перемены будут, обязательно будут. Она, в отличие от многих, считавших, что хорошая жизнь теперь придет сама собой, понимала, что перемены зависят и от нее, и от Дуси, и от председателя колхоза, и стремилась своей работой приблизить их. Она как-то сказала Клаве: «Были у меня и такие думки: на покой, мол, пора, наработалась вдоволь, силенок стало маловато. А теперь нет, не уйду, пока колхоз на ноги не поставим. Читаю в газетах — везде, во всей стране колхозы поднимаются, крепнут, прямо-таки как на дрожжах растут, значит, и мы сможем. Такие же там люди, как и у нас, только работают, видать, получше. А мы-то что, разве работы боимся?»
Столь же близко, но на другой основе, сошлась Клава с Леной Хватовой. Дело в том, что уже после двух-трех вечеров, проведенных в задушевных беседах, Клава все узнала и о Володе Шишкине, и о Мишке Чиркове, и о многих других знакомых Лены. В то же время, помня первый разговор на лугу, Лена почти ни о чем таком не расспрашивала Клаву и всячески подчеркивала, что ее откровенность — просто-напросто ее потребность, так уж она устроена. А Клава может молчать и таиться сколько ей угодно, это ее дело. Но Клаве становилось все труднее и труднее молчать. Ни работа, ни новые знакомые не могли заглушить тоски по дому, где остались самые дорогие для нее существа. Клава хотела было побывать в городе в прошлое воскресенье, но в субботу приехал главный зоотехник МТС (она сама его вызвала), и отлучиться не удалось. А потом навалилось столько забот, что об отлучке просто стыдно было и думать. И вот, волнуемая рассказами Лены, принимая близко к сердцу ее переживания, Клава все сильнее ощущала потребность высказаться самой, поделиться с подругой тем сокровенным, что уже давно просило выхода. Она не была вполне уверена, что Лена правильно поймет ее, но что Лена искренне посочувствует ей — в этом Клава не сомневалась. А разве этого мало? Но пока удобного момента не подвертывалось, и Клава молчала.
Она не без удивления заметила, что предупреждение правления — применить некоторые положения Устава к тем, кто систематически не выполняет минимума трудодней, — нарушило семейную идиллию Хватовых. Серафима Полиектовна была явно обеспокоена и даже отложила поездку в город, хотя в кладовке уже стояли корзины с разной огородной снедью, а полки ломились от банок со сметаной и творогом. На другой день, едва обрядившись, Серафима Полиектовна отправилась посоветоваться с нужными людьми, провожаемая приглушенной репликой дочери:
— Ну, пошла сарафанная почта…
Мать или не услышала этого напутствия, или не подала виду, что оно относится к ней, проворно спустилась с крыльца, вспомнила о чем-то и истово перекрестилась (Лена, наблюдавшая за матерью из окна, прыснула в занавеску), уже от калитки крикнула:
— Поросят не забудь прибрать, ветрогонка. Может, они уж колоду вверх дном опрокинули, поди, глянь.