— Ну, это зря, — искренне упрекнул он. — На этот раз побудьте не меньше двух дней, понятно? Пока председатель здесь я, так что извольте слушаться.
— Спасибо, но… я бы хотела знать, чем кончится завтра собрание, — тихо проговорила Клава.
— Я потом вам расскажу. Вот так приду и все расскажу, если вы позволите, — ласково и настойчиво сказал Бескуров. — Зачем вам терять время?
— Ну, хорошо, — после короткого раздумья согласилась Клава. — Только пожалуйста, Антон Иванович, будьте благоразумны. Не горячитесь и не спорьте зря, вообще не лезьте на рожон. Ведь наши коммунисты знают правду, значит, все уладится. Нужна только выдержка, понимаете?
— Да, да, я понимаю, — восторженно глядя на нее и не думая о том, что он говорит и что надо сказать, пробормотал Антон. — Я вам все расскажу, как только вы вернетесь. Непременно…
Она никогда не видела его таким, и ей, как в первую минуту встречи, опять стало страшно. Она испуганно сказала:
— Ой, лампа совсем догорает! Наверно, совсем уж поздно. Куда это девались мои хозяйки? Вам надо домой, Антон Иванович…
— Верно! — спохватился он, но в его голосе явно слышалось огорчение. — Извините, Клавдия Васильевна. Спокойной ночи.
Он протянул ей руку.
— Подождите, я вас выведу, а то темно…
Взяв его за руку, Клава пошла вперед. Антон ощутил пальцами, как часто-часто трепещет у нее на запястье теплая тоненькая жилка, и ему показалось, что он отчетливо слышит перестук Клавиного сердца. Антон легонько сжал пальцы, словно желая успокоить Клаву, и торопливо сбежал с крыльца…
Клава вернулась в комнату и, не раздеваясь, лицом в подушку бросилась на постель. «Да, да, — лихорадочно думала она, ужасаясь и не смея радоваться тому, что произошло, — да, он хороший, я ему верю, верю… И он, наверно, мне верит. Но как я могла допустить до этого? Почему я сразу не сказала ему о ребенке? И если я скажу теперь, что он может подумать?..»
Ее жгла стыдом мысль, что Бескуров может подумать, будто она умолчала о ребенке нарочно. Она проклинала сейчас собственную робость, свое прошлое, все, что помешало ей быть такой же откровенной, какой. Но с другой стороны, с какой стати она принялась бы рассказывать все о себе? Быть может, это Бескурову совершенно не интересно. А она-то, дурочка, позволила себе надеяться. Столько лет сдерживаться, жить затворницей, всего и всех бояться — и вдруг так глупо, только потому, что хороший человек пришел и поделился с ней своими огорчениями, поддаться несбыточным мечтам! Пусть Клава ни в чем не виновата — все равно она не имела права так непростительно забыться. К чему это привело бы? К новому, еще более горькому разочарованию? Нет, нет, это было бы, ужасно!
«Да, я сама во всем виновата, — в отчаянии думала Клава. — Если бы я сразу сказала ему про Женю, ничего этого не было бы. Он поговорил и ушел бы, только и всего. Он, конечно, думает, что я одна… Что ж, завтра я ему все объясню. Я должна это сделать. И тогда на душе опять будет спокойно. Спокойно… и пусто. Я уже к этому привыкла».
Однако Клава сама не верила тому, в чем пыталась убедить себя. Как она хотела быть счастливой!
XXV
Еще до экзаменов, исподволь, Борис Белимов начал: прощупывать почву насчет предстоящего назначения. Ему не хотелось после окончания совпартшколы попасть в другой район — там его могли не знать, все пришлось бы начинать сначала. А в своем Бориса хорошо помнили, с некоторыми старыми друзьями он переписывался. В школу его направили из газеты, туда он и мечтал снова устроиться — пусть не редактором, то хотя бы заместителем. Теперь-то, после школы, он имел полное право претендовать на повышение.
И еще было одно обстоятельство, почему его тянуло домой… С Клавой Борис порвал три года тому назад и до последнего времени редко вспоминал о ней. Однако в душе у него сохранилась своеобразная благодарность к ней за то, что их разрыв произошел тихо, без скандала и лишних упреков. Этого он опасался тогда больше всего. В самом деле, вздумай Клава жаловаться, написать в райком — и его репутация оказалась бы испорченной, школы ему бы не видать. Правда, Борис хорошо изучил Клаву, узнал ее слабости и действовал наверняка. Он ушел от нее еще до своего отъезда, а когда написал из школы, чтобы она не ждала его, Клаву, по-видимому, это не очень огорчило. К тому же они не были зарегистрированы. Она просила лишь помочь окончить техникум, вот и все. Несмотря на то, что у Клавы вскоре появился ребенок, Бориса не мучили угрызения совести. Ну, чем он виноват, что разлюбил Клаву? Конечно, было бы гораздо лучше, если бы ребенка не было, но тут уж ничего не исправишь. Борису предстояло пробить дорогу в жизни, а Клава не только не помогла бы ему — напротив, она всегда его стесняла. Самым мрачным и роковым в своей жизни Борис считал тот день, когда решился взять Клаву с собой в город. Ведь потребовалось всего несколько месяцев, чтобы убедиться, что он совершил ошибку. Хорошо еще, что у него хватило ума вовремя исправить ее.