— Но ведь вы меня почти совсем не знаете, — с тоской проговорила Клава, готовая заплакать от нахлынувших на нее разноречивых чувств.
Бескуров поднял голову, убежденно сказал:
— Нет, я вас хорошо знаю, Клава. Главное в человеке — чуткость, а у вас ее много. Чуткий человек не может быть плохим. Разве этого мало?
— Я не знаю сама, какая я… наверно, плохая. Я ведь была замужем, и у меня есть ребенок.
Она закрыла лицо руками и замерла, как под ударом.
Бескуров в изумлении поднял брови, но сейчас же, стараясь сохранить хладнокровие, спросил:
— Замужем?.. Как же это случилось?
Клава не отрывала ладоней от лица и молчала. Бескуров беспокойно огляделся вокруг, встал, затем снова присел и мягко отнял руки от ее лица.
— Зачем же плакать? — глухо произнес он. — Если вам тяжело, можете ни о чем не рассказывать. Но… я считаю, будет лучше, если вы расскажете.
— Да, я скажу, я должна рассказать… Я хотела это сделать тогда, вечером, но подумала, что это вам будет не интересно. А сейчас я хочу, чтобы вы все, все знали, так будет лучше, вы правы…
И она, сначала всхлипывая, глотая слова, а потом уже с сухими глазами, зло и беспощадно, словно наказывая себя за прошлое, рассказала Бескурову всю свою бесхитростную и короткую жизнь, в неудачах которой винила столько же Бориса, сколько и самое себя. Он слушал ее, не проронив ни слова, сосредоточенно и печально, как будто одновременно прислушивался и к тому, что происходило в его душе. Клаву и путало, и радовало это, ибо она чувствовала, что сейчас он заново проверяет себя и, значит, как только она закончит свой рассказ, все сразу решится. Наконец, она замолчала и опустила голову, боясь взглянуть на него.
Бескуров некоторое время тоже молчал, собираясь с мыслями.
— Да, судя по всему, этот Белимов — холодный и расчетливый эгоист, — медленно проговорил он. — Но ведь любовь иногда слепа, а ребенку нужен родной отец, ему-то нет дела до наших переживаний…
— Я знаю, Женя поймет, почему у него нет отца, — поспешно и горячо сказала Клава.
— Он поймет, если будет счастлив, а если не будет? — в раздумье сказал Бескуров, обращаясь не столько к Клаве, сколько к себе.
— О, я люблю его больше жизни! — воскликнула Клава. — Я думаю, при отце я любила бы его меньше, может быть, как-то иначе.
— Да, конечно, — согласился Бескуров, — Так вы окончательно решили не сходиться с Белимовым, Клава?
— Нет, нет, ни за что! Да он и сам не захочет…
— А если бы он захотел? Ради ребенка?
— Все равно. Даже ради ребенка я не могу пойти на это. У меня не осталось к нему ничего, никакого чувства, кроме презрения. Я его ненавижу за одно то, что сейчас мне приходится переживать из-за него…
Бескуров неловко положил руку на ее вздрагивавшие плечи. Она сразу притихла, даже дыхание притаила, ожидая, что он скажет.
— Клава, от того, что вы мне рассказали, вы не стали для меня другой. Ни капельки! — вспомнил он ее словечко и улыбнулся. — Естественно, все это было для меня очень неожиданным, ведь я ни разу не задумывался о таких вещах. Очевидно, мне потребуется некоторое время, чтобы хорошенько все обдумать. К тому же официально я еще связан узами брака. Боюсь что-либо вам советовать, но хотел бы, чтобы вы поскорее привезли сына и бабушку сюда. Наверно, мы подружились бы с Женей, как ты думаешь, а?
— Я не знаю, Антон… Если бы ты захотел подружиться… — Клава грустно улыбнулась сквозь слезы, не решаясь продолжать.
— Конечно, я хочу с ним подружиться, — весело сказал он. — Как же иначе? Только он-то захочет ли, вот вопрос.
— Он доверчивый, ласковый мальчик, очень любит мужчин, гораздо больше, чем женщин, — серьезно сказала Клава; она хотела добавить: «Он тебе обязательно понравится, я уверена», — но вовремя спохватилась, что этого сейчас не надо говорить.
— Только не надо, чтобы Белимов с ним встречался, раз ты не собираешься с ним жить. Пойди к Егору Пестову, у него пустует половина дома, и он охотно ее уступит. А потом возьмешь машину и перевезешь вещи.
— Хорошо, — коротко кивнула она.
Он привлек Клаву к себе и, уверенный, что не оскорбит ее этим, крепко поцеловал в губы. У нее опять выступили на глазах слезы, но она улыбалась и не вытирала их. Бескуров вдруг нахмурился.
— Черт возьми, я совсем забыл о Лысове, — сказал он. — А если бюро райкома не только утвердит выговор, но и сочтет невозможным мое пребывание здесь?