— Знаешь, — растерянно перебил Джейк, — я уже пожалел, что затеял этот разговор с тобой. Я надеялся, что все это — проблемы локальные, что только у нас в «Трибьюн» так ужасно стало, что по всей стране положение дел в журналистике совсем иное — лучше, честнее, профессиональнее...
— Хуже всего то, что когда я пытаюсь говорить с людьми на эти темы, они видят во мне предателя, отщепенца. А я был либералом уже тогда, когда эти недоумки под стол пешком ходили. В то время слово «либерал» означало широкий кругозор, независимость суждений, пренебрежение ко всему, что люди называют «статус кво». А сейчас что? Мы сами превратились в «статус кво»! Я всегда любил читать статьи, вызывающие желание поспорить. Поэтому выписывал «Национальное обозрение»: да, у нас разные взгляды, но по некоторым вопросам консерваторы довольно логично высказываются. К тому же, иногда полезно подойти к знакомой проблеме с совсем другими мерками. Так вот, раньше я спокойно оставлял этот журнал на столе и не считал нужным прятать его в ящик или под газеты. А сейчас? Удивленные взгляды, поднятые брови, и я будто оправдываться должен. Чувствую себя школьником, которого мама застукала с «Плейбоем» в руках. Новое поколение считает смертным грехом даже задуматься о возможности иной точки зрения. А все дело в том, что их убеждения столь слабы, что не выдержат спора даже с самым ничтожным идеологическим противником. В отделе новостей правит совсем не тот либерализм, что мы с тобой знали. Нынешняя система ценностей — это карточный домик, и все вокруг дыхнуть боятся, чтобы все не развалилось,
Леонард ходил нервным шагом от окна к столу, каждое предложение он завершал характерным взмахом седой головы, словно ставил жирную точку.
- Хочешь знать, почему так трудно стало бороться за правдивость печатного слова? Конкуренции не стало. Раньше в каждом
городе было по меньшей мере две местные газеты. Если одна из них допускала «прокол», читатели, доверие и деньги начинали немедленно перетекать к другой. Мы боялись своих конкурентов, а они нас. Й мы по возможности вставляли друг другу палки в колеса, но ведь на самом деле это была прекрасная ситуация, поскольку не давала нам возгордиться, возомнить себя властителями дум и перестать отслеживать реальные факты. У читателей был выбор. Мы боролись за каждого подписчика и вынуждены были соблюдать точность и честность. Возьми хотя бы Техас. Когда я был ребенком, моего отца перевели в Остин, и мы три года там прожили. В то время это был небольшой городишка — пятьдесят тысяч человек, а местных ежедневных газет выходило шесть! Сейчас население выросло в десять раз, а газетенка осталась всего одна. И так везде. Я даже лекцию читал на эту тему. Полторы тысячи городов, где есть своя ежедневная газета, и только пятьдесят из них могут похвастаться наличием конкурентов. Получается монополия на идеи.
Леонард провел рукой по редеющим седым волосам. Джейк еще не видел его таким расстроенным.
— Не знаю, как сменить тему, — осторожно сказал Джейк, — но у нас появился еще и комитет по мультикультурным вопросам, и получилось так, что меня включили в его состав...
Леонард застонал.
— Ты искренне думаешь, что это в «Трибьюн» изобрели такое нововведение? Да такие комитеты — как грибы после дождя растут, скажи мне лучше, где их нет! Все началось с занятий по «деликатному подходу», а ведь для журналистики это смерть. Получается, мы должны деликатно относиться к некоторым группам людей, а значит, их нельзя ругать, даже когда очень надо. Мы перестаем быть честными репортерами, а превращаемся в добренькую няньку. Вскоре занятий и семинаров показалось недостаточно, ввели комитеты. В гробу я видал их «мультикультур-ные вопросы»! Пусть верят в многообразие, в Будду или в Иисуса Христа — в кого угодно, лишь бы на освещении новостей это не сказывалось.
Джейк с удивлением отметил, что Леонард пришел почти к тем же выводам, что Кларенс, а ведь их взгляды диаметрально противоположны по всем ключевым вопросам.
Леонард нервным движением раздавил окурок сигары в пепельнице и продолжил:
— Я теперь никогда не соглашаюсь выступать на факультетах журналистики, впрочем, меня и звать почти перестали. А все почему? На меня после этих лекций такая тоска нападает, на стенку готов лезть. В аудитории сидит двести человек, будущие журналисты, и хоть бы один с собственным мнением — нет, единодушие царит удивительное. Клонируют их, что ли? А самое ужасное, они этого даже не замечают, каждый считает себя оригиналом, и только потому, что им внушили, будто у каждого человека есть свое оригинальное мнение. Я думаю, было бы лучше, если бы факультеты журналистики располагались вдали от студгородков, чтобы все эти новые правила о «корректной речи» и «нейтральных языковых символах» на них не влияли. Университетская философия сводится к лозунгу: «Фильтруй базар!», и нарушителей сразу отправляют на перевоспитание, пока они не научатся отличать тех, кого обижать можно, от тех, кого нельзя. Какие из этих зомби получатся журналисты? Из всех мнений выбирается одно, и его приходится придерживаться с фанатизмом, которому позавидуют ультраправые!