Джейк счел уместным рассказать, как несправедливо зарезали статью про кризисный центр для жертв насилия, и виновато признался в своей половинчатой позиции.
— Мне до сих пор стыдно, что я не голосовал с Кларенсом за то, чтобы оставить статью, как есть. А с другой стороны — что толку? Вообще, я понял, что важнее даже не написание статей, а их отбор для печати.
Леонард кивнул.
— А ты думаешь, остальные корреспонденты не видят, что происходят? Та женщина не меньше тридцати часов убила на ту статью, и не только рабочего времени. Как думаешь, второй раз она за такое возьмется? Да ни за что. Уж если тратить силы, так на материал, который возьмут в печать — например, про скандальную растрату благотворительных фондов сотрудником «Армии спасения». Если это не Цензура с большой буквы, то что? И ведь по большей части газеты идут на это добровольно, а страшнее добровольной цензуры вообще ничего нет. Никому даже в голову не придет взяться за историю, которая не вписывается в рамки политкорректности и потому не имеет шансов увидеть свет.
Вот-вот, я именно так и подумал после того собрания.
— Конечно, ведь репортеры тоже люди. Им приятнее слушать добрые слова и получать гонорары, чем получать по носу и сидеть без денег. Мне туг недавно Сюзанна Оки жаловалась — знаешь ее, из «Вашингтон пост»? Она подготовила материал про новые методы выхаживания недоношенных детей, а кто-то из коллег отозвал ее в сторону и предупредил, что такой статьей она подорвет авторитет движения «Право на выбор». И никому дела нет до того, что в той статье все было от начала до конца — чистая правда. Сюзанна мне со слезами говорила, что теперь будет знать свое место и не высовываться.
— И когда это все началось, Леонард? Я только сейчас заме-тил, что что-то не то происходит...
— Потихоньку-помаленьку. Конечно, бурные шестидесятые дали о себе знать. А потом случился Уотергейтский скандал. Все ненавидели Никсона, в том числе и я. И мы выпустили зверя из клетки. Знаешь, кто первым приложил к этому руку? Два журналиста — Боб Вудвард и Карл Бернштейн, или точнее — Роберт Редфорд и Дастин Хофман. Помнишь фильм «Вся президентская рать»? Его сняли всего через пару лет после Уотергейта — что говорится, по горячим следам, и народ валом валил посмотреть, как простые ребята из «Вашингтон пост» отважно разоблачают коррупцию в Белом доме. Они стали символом новой эпохи, лицом времени, отныне журналисты будут разрушителями старого, вестниками грядущего, хозяевами настоящего. Мы получили власть свергать царей, менять политику, формировать общественное мнение. Я и про это лекцию читал, кстати. Вот ты знал, например, что за десять лет между 1968 и 1978 количество студентов на факультетах журналистики выросло в четыре раза? Все захотели быть как Вудвард и Бернштейн. Средства массовой информации превратились в средства массовых перемен. Журналистика больше не занималась освещением событий в мире, она творила новый мир по своему собственному проекту.
Джейк поднялся.
— Осталось десять минут. Проводи меня до лифта, хочу еще одну вещь обсудить. У меня есть знакомая, которая считает, что СМИ нарочно изображает христиан в неприглядном свете. Я всегда думал, что это у нее от большого самомнения, требует особого отношения, и все. И она, действительно, иногда слишком придирается, но в целом говорит вполне логично, так просто не отмахнешься. Она показывала мне статью за статьей, где христиан обвиняют то в цензуре, то в фанатизме, то в ханжестве, то в издевательствах над детьми. Я обычно каждый раз пытался ее успокоить, убедить, что все это или плод ее больного воображения, или совпадение, или исключение, или недоразумение, но аргументов уже не хватает. А ведь она даже не все знает, что известно мне. Интересно, что бы она сказала, подслушав разговоры между репортерами в отделе новостей! Короче, Аеонард, неужели она права? Что ты об этом думаешь?
Они остановились перед дверями лифта. Аеонард зажег сигару _ третью за время их разговора — и выпустил мохнатое колеч-
ко дыма. Он будто тянул время или, может, почувствовал, что без дополнительной дозы никотина на этот вопрос не ответить.