Медсестра все еще говорила по телефону, точнее, в основном, слушала, и говорила «Ага». Джейк думал, что ей так долго рассказывают о состоянии Дока, и приготовился слушать подробные объяснения.
— Короче, прогноз какой? Хоть примерно? Отлично, все поняла. Спасибо, Рэйни, я ему так и передам.
Шэрон со смехом положила телефон на место.
-* Рэйни просила передать вам две вещи. Во-первых, ей нравится ваша колонка в «Трибьюн».
— А во-вторых?
— А во-вторых, отделение реанимации охраняется теперь отрядом доберман-пинчеров с железной хваткой, которым специально выделили лоскут от вашей пижамы для тренировки команды «фас».
— Ха. Ха. Ха. Как чувствует себя доктор Лоуэлл?
— Состояние все еще критическое, но есть признаки улучшения. Достигнута стабилизация. Видимо, утром после обхода его переведут из «критических» в «тяжелые».
— Значит, он будет жить?
— Гарантий нет, но его бы не стали переводить в «тяжелые», если бы существовала прямая угроза жизни.
— Спасибо.
Джейку больше не хотелось говорить. Он услышал главное: Док выкарабкается.
— Пожалуйста. Ужин через полтора часа. Можете еще отдохнуть.
Он пролежал, вытянувшись на койке, около часа, закрывая глаза, когда в палату заглядывала медсестра, и открывая их вновь, когда дверь за ней притворялась с неприятным скрипом. Справившись с раздражением, он пытался по-настоящему задремать, но тут вновь слышался цокот каблучков. Уснуть так и не смог, потому что медсестра заглядывала в палату каждые пять минут, проверяя, на месте ли пациент. Очевидно, его внесли в список «неблагонадежных». Дверь опять скрипнула, но это была не медсестра. Вошел маленький смуглый длинноволосый мужчина с длинной бородой, колыхавшейся при каждом движении. Лицо обрамляли черные кудрявые пейсы, характерные для евреев-ха-сидов. Джейк видел такого один раз, когда ездил в Нью-Йорк. Те части лица непрошенного гостя, которые оставались не закрытыми буйной растительностью, казались высеченными из мрамора. Глубоко посаженные глаза прятались под густыми нависшими бровями, зрачки влажно блестели. Извиняться за вторжение он явно не собирался. С заметным бруклинским акцентом и без малейшего намека на неуверенность он объявил:
— Мне нужен раб Божий Иаков.
Джейк изучал странное лицо несколько секунд, потом не спеша ответил:
— Здесь таких нет.
— Меня послали сюда.
— Я Джейк. А Иакова никакого здесь нет. Спросите еще раз, какая у него палата.
— Понятно. — Странный человек не уходил.
Что это за понятно? Повисла неловкая пауза. «Хасид» стоял в дверях и пристально смотрел на Джейка, а тому почему-то расхотелось настаивать на том, чтобы посетитель удалился. Обычно Джейк никому не рассказывал о своих чувствах, и даже в лучшие времена не любил говорить с незнакомцами, но сейчас он, к своему удивлению, первым нарушил тишину:
— Можно вас спросить, как старого человека? -- не очень прилично называть кого-то «старым», но Джейку показалось, что этот господин, наоборот, будет доволен.
— Спрашивайте, сын мой.
— Утром скончался один из моих самых близких друзей. На моих глазах.
— Это большая честь для вас. Вам повезло.
— На данный момент у меня нет ощущения, что мне повезло.
— И тем не менее, это так. Смерть — ключевой момент в жизни человека. Это как последний штрих к нашему портрету. Художник кладет на картину последние мазки, подписывает шедевр и ставит холст сушиться. Работа завершена.
Джейк пристально смотрел на собеседника. Раввин, не иначе.
— Знаете, меня больше всего беспокоит одно ощущение... Собственно, я не перестаю вспоминать... Дело в том, что, когда он умер, было такое чувство, что он... вышел из комнаты.
— Так и было.