— Не бойся, Иване, только первое стремление воды и бурно, и мутно, а дальше она потечет спокойно в положенных ей богом берегах.
— А если берега покажутся ей тогда тесными?
— Дай время управиться с внешними врагами, а тогда водворим и внутренний покой. — Богдан помолчал с минуту и затем спросил быстро, подымая голову: — Что ж, не узнал ты, кого нам прочат в короли?
— Князя Ракочи и братьев покойного короля: Казимира и Карла{12}.
— Гм... — протянул Хмельницкий, — выбор не знатный: католики завзятые, а Казимир еще иезуит... А есть ли кто ко мне?
— Монах какой-то.
— А! — вспыхнул гетман. — Наконец-то! Ну, зови ж его, веди сюда поскорей! А ты и не говоришь!
— В минуту, ясновельможный гетмане!
Выговский вышел поспешно из комнаты и вскоре возвратился в сопровождении высокого монаха в черном клобуке.
— Ясновельможному гетману многие лета! — поклонился монах.
— Будь здоров, отче! — приветствовал радостно вошедшего Богдан и, обратившись к Выговскому, прибавил:
— Ну, пане Иване, жду тебя вечером на вечерю к себе: потолкуем еще...
— Благодарю от сердца за честь и за ласку, — поклонился Выговский и вышел из комнаты.
XX
Богдан, проводив Выговского, осмотрел все выходы и входы, запер дверь на щеколду и, опустившись в кресло, произнес взволнованным голосом:
— Ну, отче, садись сюда да говори скорее, удалось что— нибудь устроить или нет?
— Все удалось, есть уже и известия из Варшавы, — отвечал монах.
— Ну-ну!
— А вот.
Монах вынул из-за пазухи сложенный и зашитый в ладонку листок и положил его перед гетманом.
Лыст был мелко исписан большими и малыми числами.
— Что ж это? Ничего не разберу, — взглянул изумленно на монаха Богдан.
Монах улыбнулся.
— И никто не разберет, ясновельможный; изобрел это письмо отец Паисий, один мудрый старец из нашего монастыря; знаем только мы да сам Верещака{13}.
— Кто он такой? Верный ли человек? Толком расскажи!
— Верный, как сама правда. Он православный. Еще в бытность свою в Варшаве превелебный владыка поместил его служить при королевском дворе. Теперь он сам предложил нам, что будет сообщать о том, что делается в Варшаве, и превелебный владыка благословил его на этот подвиг.
— Да благословит его и господь на вечные времена, — поднял глаза к небу Богдан и, обратившись к монаху, прибавил живо: — Ну, говори же, отче, говори!
— В Варшаве неспокойно; большинство магнатов стоит за войну.
— Я так и знал.
— За мир — Кисель, Оссолинский, Казановский и другие, но Оссолинскому, гетмане, зело скверно: ропщут на него многие, наипаче приверженцы Вишневецкого, обвиняют его в измене, сношениях с тобой, говорят, что он благопоспешествовал войне для того, чтоб усилить королевскую власть и причинить зло республике. — Гм-гм! — произнес задумчиво Богдан, закусывая свой длинный ус. — Этого всегда можно было ждать, но... все это пустое: Оссолинский выкрутится отовсюду, а послы знают, что говорить... Как дела Яремы?
— Все войско и шляхта за него, ясновельможный. Толкуют, что канцлер потому на него ополчается, что он один может защитить отчизну, что на случай войны его одного нужно выбрать гетманом.
— Никогда! Ни за что! — стукнул Богдан рукой по столу и заговорил быстро и взволнованно: — Слушай, отче, изо всей Польши один он нам опасен; он — заклятый враг наш, кость от костей наших, отступник, изменник, его надо сокрушить, сокрушить вконец! — Богдан шумно втянул в себя воздух и продолжал дальше так же быстро и взволнованно: — У него есть много противников, он горд и высокомерен... Передай Верещаке, пусть делает, что хочет, золота сколько нужно пусть сыпет направо и налево. Ничего не пожалею, но чтоб Яремы не выбирали никуда. Проси и владыку, чтоб действовал, как может... Да нет, стой, я поеду вместе с тобою к владыке... Да, да, пусть Верещака присоединится к партии великого литовского канцлера, тогда его никто не заподозрит в сношениях с нами.
Гетман остановился на мгновение и затем продолжал спокойнее:
— Видишь ли, если нам удастся это дело и сейм не выберет Яремы, мы выиграем втрое. Во-первых, избавимся от Яремы: оскорбившись на сейм, он откажется от военных действий, а может, ударит и на самих ляхов; во-вторых, устроим среди панства смуту: у Яремы прислужников и прихлебателей много... все начнут горланить... О, поссорить панов не трудно, а тогда и накрыть их сетью, как перепелов!.. В-третьих, подымем Оссолинского, а он нам приятель и друг.