— Они соединятся с нами и из исконных врагов приобретут себе верных друзей, — произнес он.
— Да, пожалуй, — усмехнулся иронически Радзиевский, — но сдается мне, скорее можно было б соединить козу с сеном, чем татарина с козаком. Послушай, гетмане! — продолжал он далее искренним тоном, опуская руку на стол. — Правителю, конечно, не должно разглашать своих тайн, но со старым приятелем, который не раз оказывал вам свою дружбу, можно говорить начистоту. Итак, будем говорить коротко: в войне всегда бывает два исхода: неудача — и вы погибли безвозвратно, удача — вам тоже не будет выгоды никакой. Неужели вы думаете, что соседние монархи будуть смотреть спокойно на то, что вы разрушите все государство и свергнете весь государственный строй? О гетмане, не доводи лучше до вмешательства чужих государей, иначе пострадаешь ты сам!
— Знаю, — поднял гордо голову Богдан, — все знаю, панеполковнику, и скажу тебе прямо: расшатав и обессилив Польшу, я уйду со всем войском и со всем народом под протекцию другого государя.
— Как?! — вскрикнул с непритворным ужасом Радзиевский и поднялся с места. — Ты... ты хочешь разрушить, погубить отчизну?!
Страстный вопль, вырвавшийся из груди полковника, казалось, тронул гетмана.
— Отчизна стала нам мачехой, а не матерью, — глухо ответил он, — как же мы будем дорожить ею, когда она сама отталкивает нас?
Радзиевский молчал; несколько мгновений никто не нарушал молчания, наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом:
— О гетман! Отчизна не отталкивает тебя. Она сама, истерзанная, измученная междоусобиями, простирает к тебе руки. Правда, вы много вынесли и от панов, и от правителей, но в этом не виновны ни отчизна, ни король. Своеволие и ненасытность шляхты виновны были в этом.
— А шляхта именуется у вас Речью Посполитой, — прервал его Богдан, — остальное все быдло... хлопы...
— Да, это так, это было так, — вздохнул Радзиевский, — но мудрейшие из нации и желают изменить все это, прекратить своеволие, водворить в стране покой. Как тронуть мне тебя? Откуда взять слов? Но неужели же та братская связь, те сотни лет, которые поляки прожили с твоим народом, не — трогают тебя? Неужели же и предсмертная просьба твоего короля и благодетеля не трогает тебя? Куда ты пойдешь? Под чью протекцию поступишь? Турция и Москва есть у тебя на примете. Хорошо, пусть так, помни только, гетман, что они будут всегда чужими тебе. Что может быть общего между вами, вольными козаками, и подневольными москалями или бесправными басурманами? Ярмо их с каждым днем тяжелеет, а вы вольной Польши сыны.
По лицу Богдана промелькнула едкая улыбка.
— Не сыны, пане полковнику, пасынки, или, вернее, — рабы.
— Это было, гетмане, больше не будет. Но хорошо, если тебя не трогает гибель отчизны, то подумай же о другом. Если тебя возьмет под протекцию Москва или Порта, — не надейся, чтоб с тобой церемонились долго. — Радзиевский насмешливо усмехнулся и продолжал угрожающим тоном: — Ты явишься просителем у них. Не ты им нужен, а они тебе. И они поймут это сразу Москва и Порта — не расслабленная, расшатанная Польша, те государства суровы и крепки, — с ними ты не повоюешь, у них не добьешься ничего. Лучше бы ты мирным путем добился прав в своей отчизне, уже показавши свою силу...
— Мирного пути здесь нет! — перебил его сурово Богдан. — Сам егомосць говорит, что шляхта не согласится.
— Н-но, гетмане, ты сам не хочешь его видеть, — произнес с ударением Радзиевский, — когда б король покойный был жив, ты не прибегнул бы к таким крайним мерам.
— Да, потому что король был истинным отцом нашим и, усиливая его власть, мы усиливали б себя.
— Отчего же ты не хочешь прибегнуть к милости нового властителя?
— Кого? — произнес Богдан с злобной усмешкой. — Венгерца Ракочи, или иезуита Казимира, или трусливого Карла?
— Ракочи — нет, он из ворожьих венгерцев, его тешит только Польская Корона. Карла ты сам обозвал трусом, но Казимир, — здесь Радзиевский слегка запнулся, — муж мудрый, отважный, полный доблести и любви.
— Ха-ха-ха... — разразился саркастическим хохотом гетман, перебивая Радзиевского, — и вдобавок ко всем своим достоинствам — кардинал и иезуит.
Радзиевский нахмурился.
— Мудрый король, гетмане, — ответил он сдержанно, — не может быть ни иезуитом, ни православным; он должен быть только правителем, отважным и справедливым.
— Да, должен. Но ведь то, что должно быть, — подчеркнул гетман, — очень редко бывает. Добрыми намерениями, пане полковнику, вымощен и ад. Кто знает истинные замыслы и планы Казимира?
— Я знаю, — произнес торжественно Радзиевский и поднялся с места, — узнаешь и ты. Он послал меня к тебе.