Ксана постаралась как бы не видеть этих невоспитанных людей, предлагающих ненужные им билеты на глазах у автора, — как будто, если она их не замечает, не заметит и Филипп. Ну положим, они не знают в лицо композитора Варламова, но должны же они понимать, что автор придет, — понимать и не продавать билеты у самого директорского подъезда!
Пришли наконец. Ксане показалось, что они поспешно скрылись в подъезде от назойливых продавцов билетов. Скрылись, Ксана отдышалась в торжественной тишине — и осознала, что пришли они вовремя, что напрасно Филипп с трагическим лицом ее торопил. И чтобы напомнить и подчеркнуть, что вот они здесь и вовремя, она спросила с большим удовольствием:
— Сколько еще времени сейчас?
— Без двенадцати.
Филипп буркнул таким тоном, будто она все еще в чем-то виновата. А на самом деле ему стыдно признаться, что зря стоял над душой, зря устраивал трагедию.
А сверху уже спускался Виталий Георгиевич, здешний директор.
— А, вот и именинник пожаловал! Добрый вечер, добрый вечер! Ну и нервы у вас, Филипп Николаевич! Другие авторы обычно с утра маются по фойе, а вы как аккуратный слушатель — со звонком.
Вот! А если бы дать волю, он бы тоже с утра. Хорошо, что Ксана задержала. Но Филипп в этом директору не признается.
— А что, Смольников уже здесь?
Ну-у, Святополк Александрович во втором отделении, с ним другой случай… Ксения Ксенофонтовна, прелестны, как всегда! Милости просим.
«Прелестна»! Знает она цену своим прелестям. Рыло есть рыло. И морщины. Хотя если бы не намазалась, поддалась торопливости Филиппа, была бы еще страшнее… А Виталий Георгиевич ловко переключился на нее — чтобы не сказать прямо, что Смольникова до сих пор нет. Естественно: зачем ему являться на первое отделение, если его исполняют во втором.
А Филипп с излишними даже церемониями представлял Николая Акимыча, точно тот написал сегодняшнюю симфонию. Ну, директор воспитанный человек, не подал виду, что Николай Акимыч ему не очень-то интересен:
— Очень рад, очень рад! Художника создает семья, окружение, потому его близкие — отчасти и соавторы! Милости просим.
Да, директор молодец. Вот Филипп никогда не скажет Ксане, что она прелестна. Ей это вовсе не нужно, но все-таки мог бы сказать. Хотя она и не поверила бы ни на минуту.
По голубому фойе ходили несколько человек — сплошь знакомые. Все сразу стали подходить здороваться, особенно Брабендер с Брабендершей — разлетелись первыми:
— Филипп, дорогой! Ксаночка, дорогая! Поцелуи, наверное, слышно в зале.
Почему-то Ксане не верится в их восторги, хотя никогда ничего плохого они не сделали Филиппу. Но уж слишком- много у них дорогих — значит, дешево стоит эта дороговизна. И всегда они на всех концертах, а чтобы самого Брабендера исполнили, никогда не слышно, хотя и считается тоже композитором. Или это значит, что он не завидует чужим успехам? Всегда так: можно повернуть и в хорошую сторону и в плохую — и туда и сюда.
Ну и прочие, и прочие. Все улыбаются, все говорят, что Ксана выглядит прелестно — лишнее доказательство, что все неискренни. Так же неискренне будут потом хвалить Филиппу симфонию. Ксана тоже здоровалась и улыбалась, а сама со страхом ждала выхода в зал — его-то не наполнишь знакомыми. Пустой зал — это самое страшное! Ну полупустой. Если уж на Смольникова! Или потом скажут так: та половина, которая пришла, — это ради Смольникова; та половина, которая не пришла, — это из-за Варламова… Филипп вошел в артистическую комнату — поздороваться с дирижером. Донской этот — совсем молодой, малоизвестный, — чтобы взялся кто-нибудь из маститых, не было и речи! Зашел, вышел, улыбается — как будто все в порядке. Неужели не понимает, что никакого порядка?! Хотя Филипп скрытный, по нему редко скажешь, что он думает. Другие, может, не скажут по его виду, а Ксана прекрасно все понимает, видит, как сквозь прозрачное стекло. Улыбается — может, и правда улыбается, кто его разберет?