В этот тихий час прогудел над аэродромом одинокий И-16. С земли, конечно, никто не видел, что в кабине сидел в летных очках и в генеральской фуражке Василий Васильевич Ермаченков. А он покружил над деревней и ушел в сторону КП группы, снова вернулся и зашел на коробочку. Свой значит. Выложили ему «Т». Истребитель приземлился. Летчик зарулил на старт и выключил мотор.
На аэродроме Тагайлы соблюдалось правило: после посадки самолеты немедленно убирались с летного поля и маскировались. Инженер Докунин подумал, что на истребителе мотор заглох, послал на помощь машину – стартер, чтобы летчик смог запустить мотор и отрулить самолет к лесополосе или к свободному капониру. А Василий Васильевич на сей раз забыл, что наставление по производству полетов и по аэродромной службе обязательны для всех летчиков, независимо от должности и звания. Он оставил парашют в кабине, очки бросил под козырек к прицелу, а фуражку надел на ручку управления, сам же сел в машину и уехал на КП эскадрильи.
Никто не осмелился сделать генералу замечание или отбуксировать его самолет в укрытие. А строгий блюститель маскировки Ныч был в это время в деревне. Прибыл комиссар на КП, когда Ермаченкову уже доложили, чем занимается личный состав. Генерал выслушал доклад, потом познакомился с летчиками группы Калинина, разъяснил сложности предстоящих задач. Близился конец временному затишью – немцы со дня на день могли начать штурм Ишуньских позиций.
– На требовательность командира эскадрильи, которой вы приданы, не обижайтесь, – посоветовал Ермаченков. – Кроме пользы общему делу и каждому из вас, ничего от этого не будет. Ну, а теперь присядем в тень, потолковать надо.
Генерал пригласил на беседу знакомых ему летчиков 5-и эскадрильи, поинтересовался, нет ли жалоб, поговорил с людьми, уже сидя на траве, запросто, по-товарищески. Сказал «по секрету», что позарез нужны летчики на штурмовики Ил-2 в эскадрилью капитана Губрия, который уедет на днях за новыми самолетами.
– Нет ли среди вас желающих? – спросил он. Желающие отличиться на штурмовиках нашлись– старший лейтенант Касторный и лейтенант Куликов. В этот же день на У-2 их перебросили на другой аэродром.
– А ты не горюй, Авдеев, – угадав мое сожаление, утешил Ермаченков. Вместо двух, четырех тебе подброшу. – И вдруг. – Да, куда это ваш ветрячок делся? Взорвали? Такого ориентира лишиться! А? Признаться, я чуть не заблудился без него.
Только он это сказал, как все услышали свист пикирующего истребителя и сразу же увидели пару несущихся к земле «мессершмиттов». Треск короткой очереди, рев моторов на выходе из пике-и «мессершмитты» исчезли на бреющем. Все произошло так неожиданно и быстро, что никто не успел даже ахнуть. Мелькнула мысль, что немцы расстреливали дежурного по старту.
– Самолет! – спохватился Ермаченков. – Машину.
Подъехали к брошенному среди поля И-16. Цел-целехонек, ни единой пробоины не нашли. Ермаченков поднялся на крыло, заглянул в кабину. В висевшей на ручке управления генеральской фуражке зияла дыра. Снаряд ничего больше не повредил. Пробил пол и разорвался на земле.
– Жаль, – сказал Василий Васильевич. – В чем же я сегодня в Севастополь поеду?
Ныча взорвало. Он даже побагровел от возмущения.
– Фуражку вам, товарищ генерал, я могу свою одолжить, коли налезет, – предложил он. – А демаскировать аэродром ни вам, ни самому господу богу не дозволено. Мы из-за этого мельницу убрали…
– Виноват, Батько, – извинился генерал, соскочив с плоскости крыла. – Не подумал.
– Люди ночами не спали, руки в кровь сбили, чтобы построить капониры и укрыть самолеты, – не унимался Ныч.
– Ну, что ты расшумелся, – успокаивал его Ермаченков. – Ну, извини за промашку.
Эти слова и тон, и мимика Василия Васильевича произвели на Ныча такое действие, будто в перекипевший самовар плюхнули ведро холодной воды, чтобы не распаялся. Ныч отошел в сторону, вытер платком вспотевШИЙ лоб. Инженер отрулил самолет в укрытие, а Ермаченков сказал.
– Знаете, друзья, вы занимайтесь своими делами, а я на вашем стартере съезжу в штаб группы. Командующий ВВС флота получил новое назначение и мне придется побыть в Севастополе, пока пришлют нового.
Ныч опять хотел возразить. Стартер может понадобься в любую минуту, а его черти погонят в другую деревню. Но промолчал, решил подождать, не сообщит ли генерал еще каких-нибудь новостей.
Ермаченков уже поставил ногу на подножку стартёра, как подъехала эмка пикап и из нее выскочил сержант в отутюженной форме. Спросил у генерала разрешение обратиться к старшему лейтенанту Авдееву, он сказал, что прислан из штаба полка за сведениями о боевом налете и состоянии самолетного парка.
Тут уж я не выдержал:
– Вот, товарищ генерал, полюбуйтесь! В штабе на пикапах писаря разъезжают, а тут, на боевом аэродроме, летчиков часто на вылет нечем подбросить.
– Понятно, комэск, – сказал генерал. – Забирай эту машину для эскадрильи, а сержанта отправишь со сведениями на У-два. Кстати стартер мне теперь не нужен, на эмке и быстрей и удобней. Так и передайте, товарищ сержант, своему начальнику штаба, – пояснил он писарю, – что машину отобрал исполняющий обязанности командующего генерал Ермаченков.
Оперировали Любимова невероятно сложно, и длительно. Пришлось сшивать нервы, сосуды, сухожилия, попутно удалить несколько мелких осколков. Хирург Надтока сделал все возможное и невозможное. Будь, что будет, отрезать никогда не поздно.
Дня через два нежданно-негаданно заглянул в палату летчик Семен Карасев, принес фрукты. Тихо поздоровался, осторожно спросил:
– Ну, как, Ваня?
– Было совсем худо, Семен. Теперь ничего, – рассказывал Любимов. – После операции опухоль спала немного. Предлагали эвакуироваться, а я отказался. Понимаешь, незачем мне из Севастополя.
Бодрое настроение пострадавшего друга освободило Карасева от неловкости.
– Мы еще в джазе с тобой поиграем, – сказал Карасев ободряюще (оба играли на музыкальных инструментах).
– Поиграем, Семен, обязательно поиграем. Заживут раны, такой джаз устроим фрицам в воздухе, что чертям тошно будет. А как ты после тарана?