Значит, настоящий диверсант, пока они возились с Меджидом, оторвался от них на добрый десяток километров и уходит теперь все дальше на север, потешаясь про себя, как ловко одурачил пограничников. Ждали они из-за кордона агента германской разведки по имени Гасан-оглы, а поймали Меджида. А может быть, подумал Курбан, Меджид Мухамедниязов — сообщник Гасан-оглы и нарочно, чтобы их задержать, морочит им головы?
Андросов поднял валявшуюся неподалеку винтовку задержанного.
— Вот она, новенькая! Сорок первого года рождения, — с сердцем сказал он, — этой винтовкой надо на фронте фрицев бить, а он ее в пустыню приволок.
Вытащив затвор и сунув его в карман, широко шагая по склону бархана, утопая в песке почти до колен, он спустился вниз, к тому месту, откуда они подходили к Меджиду. Курбан молча направился вслед за ним.
Солнце поднималось к зениту и нестерпимо жгло даже сквозь ватный туркменский халат. У Курбана пот струился по лицу в три ручья. Красноватая мгла стояла перед глазами, но вдруг совсем недалеко, казалось, за ближайшими барханами, заблестело озеро с наклонившимися к воде деревьями. Беленький домик стоял в тенистой прохладе зеленых кущ, над домиком поднимались высокие пирамидальные тополя. Изображение дрожало в горячем струящемся воздухе, возникало и пропадало вновь, манило свежестью и прохладой.
Курбан мотнул головой, отмахиваясь от наваждения, с грустью провел языком по пересохшим губам.
До горизонта тянулись, словно застывшие морские волны, гряды барханов, во все стороны, сколько видел глаз, одни безжизненные рыжие холмы песку — ни человека, ни зверя, ни птицы. До Уюк-Тюбе — ближайшего колодца — еще километров двадцать, да и то неизвестно, есть ли там вода, а в запасе всего несколько литров.
Андросов рассматривал на склоне цепочку следов, полузасыпанных рыхлым песком. Курбан приблизился к нему и тоже стал смотреть на отпечатки в песке.
— Вот, — вытянул руку Андросов.
Курбан ничего не видел. Песок в этом месте был такой же гладкий, как и повсюду вокруг.
— Иди за мной, — приказал старшина, направляясь в сторону от следа, проложенного Меджидом.
Они отошли метров на двести, и Курбан с удивлением увидел начавшийся прямо посреди пустыни след. Он даже посмотрел вверх, как будто нарушитель мог упасть сюда с неба.
— Обманул нас с тобой Гасан-оглы, — сказал Андросов. — Навел на след этого, как его, Мухамеда, что ли, а сам в сторону и каждый отпечаток за собой заровнял. Теперь, поди, уж к Уюк-Тюбе подходит… Вот смотри, гасановский почерк…
Курбан наклонился к следу, стараясь вспомнить все, чему учил его Андросов.
Отпечатки шли друг за другом на малом расстоянии, значит, Гасан-оглы не очень спешил, а скорее всего устал. Песок в ямках по цвету почти не отличался от нетронутого, значит, прошел он здесь довольно давно, солнце успело высушить следы. Курбан сравнил его следы со своими собственными. Ноги Гасан-оглы утопали глубже, значит, шел он с грузом, направление держал на север, наверно, к единственному на десятки километров колодцу Уюк-Тюбе. Курбан и это понял: каблуком песок сносится внутрь отпечатка, носком выбрасывается вперед.
В сторону от бархана уходил тот самый след, по которому шли они от границы. Андросов не ошибся: перед ними снова был «почерк» Гасан-оглы.
— Давай сюда верблюдов! — скомандовал Андросов.
— Солнце над головой, старшина, Гасан, смотри, шел всю ночь и все угро, сейчас отдыхать будет, — возразил Курбан.
Выйти в полуденные часы усталыми, без воды, значило почти наверняка получить солнечный удар. У старшины, должно быть, и сейчас в голове все мутится. Курбан родился в этой пустыне, ему жара привычна. Но как держится Андрос, северный человек, у которого на родине лесов и озер больше, чем песков в Кара-Кумах?
Старшина глянул на раскаленную пустыню, покачал головой:
— Гасану можно отдыхать, нам нельзя, надо идти…
И снова потянулся маленький караван через барханы и плотные солончаки, и снова кругом только палящий зной, коричневые бугры песку, с унылым однообразием уходящие к горизонту, да на гребнях скелеты высушенного зноем саксаула.
Курбана раздирали самые противоречивые мысли. Андроса он знает всего два месяца, а Меджида — с самого детства. Какой он ни есть, а все-таки земляк, свой человек. Привезут они Меджида на заставу, сдадут под стражу, будет его судить военный трибунал. Что сестра Меджида Зоря скажет? «Ты моего брата погубил», — скажет. Прощай тогда Зоря, никогда уже не будет его женой… А старая Фатима? Разве она простит, что он, Курбан, поймал в пустыне ее сына? Но, с другой стороны, не подоспей вовремя Андрос, может, не было бы теперь Курбана в живых, пристрелил бы его Меджид, как джейрана.
Обо всем этом раздумывал Курбан, развязывая путы верблюдов, проверяя седла и поклажу, об этом же думал, когда они двинулись дальше: впереди на Яшке Меджид со связанными руками, за ним Курбан и позади всех старшина.
Яшка, не желая идти в такую жару, непрерывно ревел, брызгая слюной и высовывая язык. Меджид совсем истомился и безвольно мотал головой из стороны в сторону. Оглядываясь назад, Курбан видел, каким усилием воли заставлял себя держаться в седле Андрос, словно от того, поймают они Гасан-оглы или не поймают, зависели судьбы войны.
Мерно и валко идут верблюды, шаг за шагом поднимаясь на гребни, спускаясь в низины, пересекая твердые, как цемент, солончаки — такыры.
Курбан вспомнил радиста Пономарчука, всегда проводившего политинформации. Международный империализм, — говорил Пономарчук, — только и ждет, чтобы растерялся хоть один советский пограничник. Этого достаточно, чтобы в образовавшуюся брешь сразу же проник диверсант. Конечно, Андрос не растеряется, а вот он, Курбан, неизвестно, оправдает ли доверие начальника заставы?
Курбан стал думать о старшине, чтобы не думать о Меджиде. Но рано или поздно Меджид все равно с ним заговорит и потребует помощи. Как посмеет Курбан нарушить закон и не помочь земляку и единоплеменнику?
Раскаленное до белого сияния солнце слепило глаза. Все тело сковывала тяжелая дрема. Медленно и неуклонно продвигался караван вперед и вперед, туда, куда вел едва заметный, исчезающий на солончаках след Гасан-оглы.
— Послушай, ата, не видал человека среднего роста, прихрамывает на правую ногу, несет большой мешок, идет на север? — перевел Курбан вопрос старшины и подивился, как это Андрос узнал внешность Гасан-оглы.
Величавый старик в высокой белой папахе, с белой бородой, неторопливый в движениях, с достоинством восседал на ишачке и молча смотрел на Курбана строгими печальными глазами, из которых одна за другой катились старческие слезы.
Курбан повторил свой вопрос; старик, прикрыв веки, проговорил несколько слов.
— Что он сказал? — нетерпеливо спросил Андросов.
— Сына убили, с фронта похоронная пришла, — перевел Курбан и в знак печали и уважения к чужому горю наклонил голову.
— Спроси у него еще раз, не видел ли он Гасан-оглы? — едва держась на ногах, приказал Андросов, ненавидящим взглядом окидывая все прилегающее к колодцу пространство.
Мимо них шли и шли к водопою тысячи овец, блея и тряся курдюками, поднимая облака бурой пыли. Солнце, скрываясь за горизонтом, тонуло в пыльной мгле. Быстро надвигались сумерки. Нечего было и думать отыскать след Гасан-оглы в темноте, на этой выбитой тысячами и десятками тысяч овечьих копыт земле.
— Был человек, — наконец ответил старик, — спрашивал дорогу к колодцу Кара-Таш. Очень устал. Не знаю, как дойдет…
— Зачем Кара-Таш? Кара-Таш совсем в другой стороне! — воскликнул Курбан.
Андросов сердито глянул на Курбана: пограничник не должен выдавать свои мысли.
— Бояр хорошо знал дорогу на Кара-Таш, за полдня бы дошли, — пробормотал старик.
Курбан быстро перевел его слова.
— О сыне говорит, — добавил он.