Ничего не пропало, весь баран пошел в дело. Мясо легло на праздничный стол по поводу приема нового гостя. На столе были еще чихирь и неумело испеченные мужскими руками подгорелые лепешки.
Они уже выпили за гостей и хозяина, произнесли нейтральный тост за скорейшее окончание войны. Утолив голод и немного захмелев, мужчины разговорились. Говорили о будущем.
Клаус знал несколько слов по-русски, а по-чеченски знал уже больше. Захмелел он первым, поэтому первым и заговорил о сокровенном, стараясь вкладывать как можно больше смысли и экспрессии в каждое слово.
— Гитлер капут. Война капут, — сказал он, помогая себе жестами. — Домой. Нах хаус. Фатерлянд. Фрау Штайнер. Берлин. Марта…
Он покраснел и сбился.
— С тобой, Клаус, все понятно, — отозвался Горелов. — Твой дом, хоть и самый дальний, но самый понятный. Подтянул штаны и топай через границы. Пока не упрешься в свои сосиски и капусту с пивом. А у нас с Салманом все не так просто.
— Почему так говоришь, Женя? — тут же возразил Бейбулатов. — Я дома живу. Вот мой дом. Почему сложно?
— А как ты объяснишь, кто ты теперь такой? Кто ты есть? Дезертир с фронта или избежавший депортации враг народа? Тебе самому что больше нравится?
— Мне нравится — джигит, фронтовик, герой, чеченец. Уйду в горы, везде мой дом. Буду там жить. Не пропаду.
— Можно и так, — согласился Горелов. — Вот у кого совсем сложно, так это у меня. Пособник жене немецкого диверсанта, раз. Дезертир, два. Родине изменил и Системе. Не одна матушка расстреляет, так другая. А, может, обе сразу или по очереди, жребий кинут… Мне деваться некуда, Салман.
— Почему некуда? Живи со мной. Пойдем вместе в горы. Хорошо будем жить. Свобода.
— Прятаться всю жизнь, как лесной зверь? Это, по-твоему, свобода?
— А разве ты жил — не прятался? Слово говорить — страшно. Женщину полюбить — страшно. Разве ты не в норе жил, Женя?
За столом замолчали, задумались. Под горькие думы разлили еще чихиря по стаканам.
— Я тоже прятаться не буду, — сказал Салман и стукнул по столу кулаком. — Пойду на восток, где мой народ. Искать Айшат буду. Сила есть, голова есть. Буду искать, Айшат спасать.
— Да ведь расстреляют тебя, Салман, только ты объявишься. Здрасьте, я пришел, Салман Бейбулатов! Думаешь, чеченцы в Казахстане как вольные люди живут? Они же спецпоселенцы, враги народа, они — все равно что на каторге… Впрочем, может, тебя, как Героя, пощадят, не расстреляют, а в лагерь отправят… Хотя… знаешь что? Когда ваших всех забирали, инвалид один застрелился, фронтовик. В доме крайнем, что под самой башней. Знаешь, кто там жил?
Салман кивнул.
— Беноевы там жили. Муса на фронт ушел, и Ширвани… Айшат писала — на Мусу еще в сорок первом похоронка пришла, а Ширвани в госпитале почти год лежал…
— Значит, он и застрелился… Тут тогда такая спешка была, неразбериха, списков никаких не составляли… Ты утречком сходи, посмотри, может, какие бумаги на этого Ширвани остались, документы… Возьми их, назовешься Беноевым, скажешь, в горах зимовал, охотился, вот и не попал со всеми… Авось и проскочишь. В Казахстан этапируют, Бог даст, встретишь там свою Айшат… и Машу…
Горелов замолчал.
— А ты? А ты, Женя? — осторожно спросил Салман.
— А я… Не знаю… Может, мне с Клаусом в Германию? А, Клаус, возьмешь меня с собой? Давай-ка и ты, Салман, с нами в Европу. Сосиски, капуста, пиво… Марта вот опять же…
— Нах хаус. Фатерлянд. Домой, — опять оживился Клаус, счастливо улыбаясь.
Теперь, когда он сидел в тепле, за хорошим столом, рядом с приятными, добрыми людьми, ему казалось, что все несчастья, все невзгоды позади. Ведь если среди этого мирового кошмара, среди смерти и уничтожения, появился такой тихий островок, где живут добрые люди, которые говорят на разных языках, но понимают друг друга, думают об одном и том же, значит, все страшное уже позади. Мир близок, дом рядом. Стоит только подняться на вон ту гору, и можно будет увидеть и берлинские крыши, и дом на Рудерштрассе, и соседку Марту на подоконнике. Все-таки странно, что он вспоминает Марту чаще, чем жену. Что бы это значило?..
Модест Матвеевич давно готовился к этому дню.
Он по складу характера был человеком основательным. Поэтому и живопись его была столь востребована публикой, поэтому и все в жизни у него было хорошо устроено, что, в общем, не свойственно художникам…
Он готовился к этому дню. Огромную библиотеку, что не помещалась в кабинете и курительной, он поделил на две части. Одну, ту, что собирал сам, где по преимуществу были книги по искусству и дорогие, богато иллюстрированные издания популярных классиков, Модест подарил детям из художественного интерната для одаренных сирот. Он сам перевез почти тысячу этих отобранных за долгие годы книг в подмосковное Алабино, собственноручно перенеся каждую аккуратно запакованную пачку…
Написал дарственную. К дарственной приложил и три тысячи долларов наличными — на книжные. шкафы, на содержание библиотекарши…
Вторую половину библиотеки, ту, что собирали отец и дед, подарил Академии художеств. Эти книги сам не перевозил. За ними приехали какие-то порученцы. Подписали бумаги, натопали, наследили по коврам…
Картины в три приема перевез в свою галерею на Полянке. Исполнительному директору наказал продавать их только в хорошие руки — знающему толк покупателю.
Без книг и картин в огромной квартире стало пусто. Она омертвела, как мертвеет тело, когда его покидает душа.
Но Модест давно уже готовился к этому дню.
Он решил умереть, когда понял, что не может написать новую Лику. И когда понял, что не хочет писать ничего иного, кроме Лики. А зачем тогда жить? Ведь жить надо честно. Жить надо тогда, когда ты знаешь ответ на вопрос — зачем?
Он был из той касты людей, которые это понимают.
И он был честным человеком.
Модест давно готовился к этому дню. Он оплатил все счета. Он поговорил по телефону со всеми своими товарищами по Союзу, по Академии, по галерейному бизнесу. Он поговорил с ними осторожно выяснил — не должен ли кому?
А друзей у него не было. Единственным другом его была Лика.
Но она уже год как умерла от белокровия. И уже год, как Модест не мог по памяти написать ее нового портрета.
Модест Матвеевич закончил все свои земные дела.
Он переоделся в чистое. Надел белую сорочку. Повязал галстук, из тех, что дарила ему она… Надел любимый ею пуловер, который они вместе выбирали, когда были в Италии. Из гостиной он принес в кабинет бутылку рома и два стакана. Сел за стол… За стол, за которым работал еще дед — известный академик-искусствовед…
Модест открыл нижний ящик.
В глубине нащупал искомое… Старый добрый девятимиллиметровый «вальтер»… Вынул обойму. Внимательно, с интересом посмотрел на золотисто-красную пулю верхнего патрона.
Именно ей суждено пробить его седую голову. Именно ей…
Художник никогда не чурается деталей. Художник любовно выбирает кисти и холсты…
Он любовно погладил вороненую сталь. Защелкнул обойму в рукоять. Передернул затворную раму.
Он не стал выпускать пистолет из правой руки. Дело было уже начато. Вагон уже поехал.
Левою рукой он налил по половине в оба стакана. Один поставил перед фотографией. Перед ее фотографией. Она любила ром «Баккарди». И еще она любила людей, его девочка… Она знала, что умирает, и спешила щедро одарить ближних тем единственным, чем была богата. Любовью.
— Давай выпьем, — сказал Модест вслух.
Сказал, и левою рукою чокнулся с ней. В правой уже был пистолет.
Модест выпил.
Ну? Чего теперь ждать-то? Поехали!
И улыбнувшись ее улыбке, он поднял дуло к виску.