Павлик стоял не двигаясь, а старуха плакала, прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками.
— Перестань, мама, — тихо сказал Иван Сергеевич. — Кажется, отец идет.
Да, это был, как все его называли в округе, дед Сергей, отец Ивана Сергеевича, но он был совершенно не похож на того человека, встречи с которым ожидал Павлик. В представлении мальчика дед был могучим, широкоплечим человеком с иссиня-черной бородой, с прожигающими цыганскими глазами, от одного взгляда которых трепетали окружающие, человеком властным, непреклонным и, пожалуй, страшным. А на самом деле дед оказался маленьким, щуплым старичком с редкой светлой бородкой на восковом лице, на голову ниже и жены своей и Ивана Сергеевича, с длинными и тонкими руками и с острым, пронизывающим взглядом узеньких, выцветших от старости глаз. Правда, была в этих глазах какая-то неприятная, холодная пристальность — Павлик сразу съежился и ушел в себя, как только его мимоходом, на какую-то долю секунды, коснулись эти светлые глаза.
Да, дед Сергей вовсе не был похож на богатыря. И все-таки была, видимо, в этом человеке какая-то непонятная сила, почти непререкаемая власть над окружающими: мать Ивана Сергеевича сразу даже как будто стала меньше ростом, а пес Пятнаш у своей конуры взвизгнул и радостно и жалобно одновременно и, виляя обрубленным хвостом, пополз на брюхе навстречу хозяину.
Дед Сергей не посмотрел в сторону собаки. Он вошел с топором в руке, мимоходом воткнув его в лежавшее у поленницы бревно, и только после этого косо посмотрел на стоявших у крыльца. Посмотрел, и что-то болезненно дрогнуло в его лице, кудлатые седоватые бровки, морща лоб, поползли вверх, изогнулись тонкие губы, чуть прикрытые светлыми реденькими усами. Но сейчас же это выражение уступило место другому: выражению холодной, тяжелой замкнутости и брезгливости. Руки его беспокойно зашевелились у пояса, без нужды подтягивая тоненький самодельный ремешок, которым была подпоясана белая длинная, почти до колен, домотканого полотна рубаха. Мелкими и в то же время неспешными шажками подошел дед Сергей к крыльцу и мгновенным колючим взглядом окинул сына и внука. Не здороваясь и никак не показывая своего волнения, он на минуту задержался и тонким, визгливым голоском спросил:
— Ну?
Иван Сергеевич оглянулся на мать, словно прося у нее поддержки, и беспомощно развел руками.
— Вот, тятя… внука привез вам.
И еще раз холодные синеватые глаза коснулись лица Павлика, и он снова почувствовал страх и неприязнь. Почти инстинктивно мальчик прижался к боку бабушки, и она, понимая охватившее ребенка чувство, незаметно для деда прижала его одной рукой к себе.
Не сказав больше ни слова, дед Сергей поднялся на крыльцо и ушел в дом.
— Ничего. Даст бог, все обойдется, простит, — шепотом сказала бабушка Настя и, перекрестившись, пошла от крыльца в глубь двора и повела за собой Павлика.
Там, в глубине двора, возле погребицы, был сооружен небольшой плоский навес, под которым на вкопанных в землю чураках держался простой самодельный некрашеный стол, а возле — такие же самодельные скамьи.
— Садитесь… У меня утрешние картохи остались… Поди-ка, всю дорогу не ели? — говорила она шепотом и то и дело посматривала в сторону крыльца, боясь и ожидая появления мужа.
Павлик сел в тени навеса на край скамьи и с любопытством следил за беловолосыми детьми: убежав с появлением деда Сергея на другую половину двора, они посматривали оттуда сквозь щели плетня живыми и лукавыми глазами. Успокоившийся Пятнаш улегся в тени конуры и, положив морду на скрещенные лапы, уснул.
Кряхтя и охая, бабушка слазила в погреб, достала оттуда моченых помидоров и яблок, принесла из кухни сваренную в мундире картошку и кувшин с молоком, а также несколько темно-зеленых истрескавшихся лепешек.
— С лебедой хлебушек, — пояснила она. — Не велит сам из чистой муки даже по праздникам печь. Еще, слышь, почитай, два года голодать станем — приметы такие на небе божьим людям видны… Ну да он и с лебедой ничего, — у которых и такого нету… — И вдруг бабушка Настя пристально посмотрела на Ивана Сергеевича и на Павлика, словно только что увидела их, и, внезапно обессилев, села на скамью и судорожно заплакала, вздрагивая всем своим большим, рыхлым телом. — Ванечка! Кровь моя… Да неужели ты? Неужели дожила я, старая? Да господи боже ты мой, владычица-заступница!..