Да, не верилось. Неужели были окопы, и трупы безусых мальчишек на колючей проволоке, и целые армии новеньких низеньких крестов, и первая улыбка Юли, и Павликов первый крик, и желтая пасть могилы, и поезда, набитые голодными людьми? И если бы не боль в груди, не подагрически припухшие дрожащие пальцы и не Павлик, который сейчас, наверно, ждет его на кордоне, можно было бы подумать, что просто уснул где-то в траве и увидел сон, наполненный несчастиями и ужасом, бессмысленными смертями и жестокостью.
Отсюда, из времени его детства, вдруг с предельной отчетливостью стала ощутима пустота напрасно прожитой жизни, будничной и серой, совсем не похожей на вереницу блистательных подвигов, каким представлялось будущее в детстве. На что ушли годы, на что израсходована та чудесная сила, которую носило в себе сердце, зачем прожита жизнь? Наверно, был бы в тысячу раз счастливее, если бы никогда не покидал родного дома, если бы все свои дни провел у этой чудесной зеленой колыбели, подарившей тебе когда-то первые радости и первые знания, научившей тебя видеть и понимать прекрасное. Да, наверно. Выращивал бы лес, вместо того чтобы уничтожать его, кромсать на дрова и шпалы, на скипидар и клепку, — помнишь прекрасные буковые рощи Галиции, скормленные злобному Молоху войны?…
Павлик ждал отца, сиротливо сгорбившись на ступеньках крыльца, неподвижно глядя перед собой немигающими глазами. Солнце уже ушло за вершины дубов, тень от леса, крадучись, ползла к кордону, глотая на своем пути кусты и пни, изгороди и тропинки. Стволы сосен возле пожарной вышки, еще совсем недавно золотые, постепенно темнели, покрывались налетом ржавчины; между ними все гуще скапливались тени.
Бабушка Настя сидела на низенькой скамеечке возле сарая и доила черную, с белыми пятнами на лбу Буренку — струи молока, падая в жестяной подойник, монотонно звенели. Буренка тяжело жевала, глаза у нее были добрые и усталые. Пятнаш спал возле конуры, рядом с пустой глиняной миской — в нее бабушка только что наливала ему еду. Вдоль плетней и стен сарая неподвижно вздымались колючие заросли репейника, кое-где в этих зарослях висели поникшие головы подсолнухов. И на всем лежали постепенно тускнеющие отблески ушедшего за лес солнца, закатным пламенем полыхал невидимый за лесом край неба.
Не замеченный никем, Иван Сергеевич постоял, не входя во двор, у ворот, всматриваясь в сына. В последние дни мальчик очень повзрослел, стал еще больше похож на мать, какой она была последний год, — те же заострившиеся черты лица, тот же остановившийся взгляд, как будто видящий что-то далекое; недетская и недоуменная печаль. У Ивана Сергеевича больно сжалось сердце: придется уехать, а сына оставить пока здесь — другого выхода нет. Надо зарабатывать себе хлеб, нельзя садиться отцу на шею. Еще хорошо, что можно оставить ребенка, здесь он, конечно, не умрет с голоду.
Подоив, бабушка взяла глиняную кружку, зачерпнула из подойника молока.
— На-ка, испей, маленький… Ишь в личике-то у тебя ни кровинки нету.
Павлик посмотрел благодарными глазами, взял кружку, выпил. Бабушка присела рядом, вздохнула.
— И ручонки совсем тоненькие, вроде прутиков. Еще налить?
— Спасибо, бабуся.
— Вот и станем мы теперь с тобой жить, старый да малый… Я тебе прежние Ванины рубашоночки перешью, ладно? А то мне одной тут скушно куда как… Дедушка Сергей, он неразговорчивый, иной день ни слова от него не дождешься, все больше молчком… А ты его не бойся, он строгий, но справедливый. Горя тоже не кружкой, а иной год ведром пили — вот он и задубел сердцем. А тебя он полюбит, это уж я знаю… родной ведь, не чужой…
— А где он, бабуся? — робко спросил мальчик.
— А на пасеке, с пчелами управляется… И вот ведь чуда какая: с пчелами-то он поговорить куда как горазд… Я это приду тишком, затаюсь возле, вот и слышу, как он с ними про жизнь тары-бары расписывает… А к людям крутой…
Иван Сергеевич вошел во двор. Пятнаш встал, зазвенел цепью.
— Куш ты! — прикрикнула бабушка и повернулась к сыну. — С родными деревьями ходил здоровкаться, Ваня? Боже ж мой, и ты-то худущий какой — одни мослы… Ну да я тебя на одних картохах и то подыму…
— Не успеете, мама, — вздохнул Иван Сергеевич. — Завтра утром уеду.