Павлик встал с крыльца, тревожно посмотрел на отца:
— А я?
— А ты останешься, сынок…
— Куда же это ты? — строго спросила бабушка Настя. — И не пущу, не думай.
— Пойду в лесничество, может, возьмут лесосеки отводить на таксацию. Хоть паек получать буду…
— А что ж, — секунду подумав, оживилась бабушка. — Ведь и правда. Тут, сказывают, Ванюша, теперь всему лесничеству американы паек давать посулились. И муку белую, и сахарин, и всего-всего…
— Да, слышал, — кивнул Иван Сергеевич.
— И вот что-то никак я, старая, в толк не возьму, Ванечка…
Все мы будто бы американов этих последними словами ругали, а на поверку выходит — очень даже прекрасные люди. Не оставляют нас в голодной беде, не дают сгибнуть… Чужие-чужие, а помощь оказывают… Значит, с богом в сердце люди, не супостаты… Дай им бог… — Бабушка широко перекрестилась. — А это ты верно, Ванюша. Глядишь, работу-то могут тут же поблизости назначить. А что отец суровится — не бери во внимание. Никак он тебе обиду ту не может стерпеть. Да он теперь-то, по летнему времени, и дома, почитай, не бывает: то лес, то пасека. Пойдем, пока его нету, я вам ужинать соберу…
Кряхтя, бабушка встала, взяла подойник, пошла в дом.
Павлик схватил отца за руку, ладошки у него были горячие.
— Я с тобой! Я не хочу тут! — На глаза у него набежали слезы.
— Нельзя, сын… Вот устроюсь, тогда заберу… А сейчас тебе здесь хорошо будет…
Сквозь щели в крыше сеновала сочился синеватый призрачный свет, все в этом свете казалось нереальным, словно жил Павлик не в настоящей жизни, а в какой-то странной медлительной сказке, где спала вся земля, и люди спали, и звери, и все птицы.
В распахнутом настежь четырехугольнике лаза на сеновал стоял, мерцая, тот же призрачный свет, и на фоне неба, зеленоватого, словно бутылочное стекло, вздымался черный решетчатый силуэт пожарной вышки, он напоминал Павлику силуэт Эйфелевой башни, — Павлик видел его много раз у бабуки Тамары на поблекшей картине над тахтой. Бабука Тамара любила смотреть на этот силуэт и рассказывать Павлику о днях своей молодости, когда все было не так, как теперь, все было лучше, умнее, честнее.
Душно и незнакомо пахло на сеновале свежескошенным сеном, кисло — овчинным тулупом, который бабушка Настя дала Ивану Сергеевичу, чтобы укрыться, «ежели засвежеет на заре».
Павлик пристально смотрел в синий квадрат двери, на одинокую звездочку, неслышно летевшую над землей, слушал мерное дыхание отца и думал о том, что, если отец долго не вернется на кордон, он, Павлик, убежит отсюда, уедет назад в Сестрорецк и будет, пока не вырастет, жить с бабукой Тамарой, — здесь ему все чужие, странные и говорят как-то смешно и не всегда понятно. Потом, когда Павлик вырастет, он обязательно приедет сюда и найдет отца, седого и маленького, как дед Сергей, и скажет ему: «Поедем-ка, старина, на моем корабле, я теперь капитан, и у меня много, сколько хочешь, хлеба и булок, и много сахара, и всего-всего. Ешь, не стесняйся, теперь не будем голодать и менять на куски дорогие мамины платья». Потом лицо отца вытеснилось беловолосой головенкой Клани, девочка смотрела на Павлика синими глазами с предельной доверчивостью и любопытством и смеялась, показывая щербатый зуб. Потом оказывалось, что это вовсе не Кланя смеялась, а плескал, выбиваясь из-под камней, лесной родничок, колыша нежно-зеленые травы, и Павлик снова пил холодную, обжигающую рот воду. От холода ломило зубы и голова наполнялась чистым, прозрачным звоном. А еще потом оказывалось, что это не ручеек, а колокол на деревенской колокольне, мимо которой они шли и где шесть мужиков, напрягаясь изо всех сил, пытались столкнуть с места телегу, на которой стоял некрашеный гроб…
— Не спишь, сын?
И опять перед глазами звезда в зеленоватом небе, и черный силуэт вышки, и душный, пряный аромат сена.
— Нет, папа.
— Давай немного поговорим. И сквозь сон:
— Давай, старина, поговорим.
Иван Сергеевич приподнялся на локте, заглянул сыну в лицо. Оно было видно смутно — только черные бархатные полоски бровей и отражения звезды в сонной глубине глаз.
— Как ты сказал, сын?
— А?
— Что ты сказал?
— Я сказал: давай поговорим…
— А-а-а… мне послышалось… Я ведь завтра уйду, ты, наверно, еще будешь спать… а мне хочется с тобой поболтать… Ты ведь у меня мальчик умный, ты все понимаешь…
— Понимаю…
— Вот и хорошо. Поживешь пока здесь…
Павлик потянулся к отцу, прижался головой к плечу.
— Не оставляй меня здесь. Я боюсь его!
Иван Сергеевич помолчал, поглаживая вздрагивающей рукой голову сына. Потом тихо спросил: