Павлику часто хотелось спросить бабушку, почему они не живут в чистой горнице, но ему чудилась в этом вопросе какая-то бестактность, и он не спросил ни разу. На стенах там висело несколько фотографий; самая большая — дедушка в черном пиджаке и бабушка в подвенечном платье. Просто не верилось, что это они когда-то были такими молодыми и красивыми. Рядом с мутным зеркалом, вправленным в деревянную раму, висела красочная выцветшая олеография: Христос, изнемогая от усталости, несет крест на Голгофу; под олеографией приколот солдатский Георгиевский крест, который дед Сергей принес с войны. Да, странно, что в той чистой и красивой комнате не жили. И все-таки, подумал Павлик, жить на кухне было бы во много раз тяжелее, если бы этой чистой горницы не было…
Уехавшие в лес вернулись часа через два. По просекам, разделявшим кварталы, они проехали по всему дубовому массиву, выделяя кварталы, годные для рубки. Годными оказались почти все. Об этом Павлику на другой день рассказал отец.
А сейчас Иван Сергеевич вместе со старым лесничим и Кестнером на обеих повозках, даже не зайдя в дом, собрались снова ехать в лесничество, оформлять документы. У кордона оставался только Глотов. Он стоял, картинно подбоченясь одной рукой, в другой руке держал хлыстик, которым похлопывал себя по коротенькому лакированному сапожку. Павлик видел в окно, как Глотов подошел к пегому жеребцу, ласково потрепал его по шее, взял из-под облучка тарантаса небольшой облупленный саквояжик и строго сказал старику кучеру:
— Ты! Отвезешь гражданина — господина Кестнера в лесничество и враз за мной. Мне в этой лесничестве делать нечего. У меня своих дел — баржа! Ну! Чтобы одна нога здесь, вторая там! Слыхал, глухой тетерев? А?
— Как же, как же, Тимофей Петрович! Чай, мы не знаем? Чай, не трава!
— Трава и есть! — ответил Глотов и, снимая картуз, обратился к Кестнеру: — Не извольте беспокоиться, господин сэр! Все будет в чистейшем аккурате! Как свое, беречь буду! — Сняв картуз, он, не теряя достоинства, поклонился. Волосы под картузом у него были ровно расчесаны прямым пробором на равные половины. — До завтра-с!
Кестнер засмеялся, показав ровные, белые зубы, и вынув изо рта трубку, ткнул ее мундштуком в Глотова.
— Я тебе буду, проверяй. Ты есть жулик! — и громко захохотал.
— Помилуйте! Как можно! — смутился Глотов, но, увидев, что Кестнер смеется, тоже расхохотался. — Шутки! Шутки мы тоже понимать могем!
Двуколка и тарантас уехали. Глотов провожал их взглядом, пока они не скрылись в лесу, а потом, огибая кордон, пошел в дом. Павлик слышал, как с яростным лаем, звеня цепью, бросался на Глотова Пятнаш, пока бабушка не вышла и не крикнула грозно:
— Куш ты, проклятый!
— Проклятый и есть! — ответил сердитый голос Глотова. — Вашей собаке, извините, старушка, самое место на живодерне!
— Что нужно-то? — неласково спросила бабушка.
— Хозяина вашего повидать нам требуется. По весьма срочному казенному делу! — с важностью ответил Глотов и, обойдя стоявшую у крыльца бабушку, первый вошел на кухню. Поморщившись и не снимая картуза, заглянул в чистую горницу и прошел туда. Только оттуда повернулся к бабушке, вошедшей следом за ним. — Ежели не вернулся — придется ждать. Дело, не терпящее самомалейшего отлагательства. Вот так-с! А?
Бабушка растерянно постояла на пороге, потом неуверенно сказала:
— А может, и вернулся. Может, на пасеке.
— Так вот вы и добегите, старушка, и скажите — пусть срочно бегёт сюда. Аллюр три креста! Да-с. Дело для него даже очень, учтите, очень выгодное! А? Так и скажите. — Пройдя в передний угол, Глотов бросил на стол свой саквояж. — А мне самоварчик взгрейте, что-то устал я с этими делами. Мечешься-мечешься день-деньской, весь потом изойдешь…
— Ладно, сейчас поставлю, — недовольно сказала бабушка. Пока она ставила во дворе самовар, Глотов выглянул в кухню, поманил к себе пальцем Павлика:
— Эй! Поди-ка сюда!
Павлик вошел в горницу, и Глотов с усмешкой ткнул в фотографию, где бабушка и дедушка были сняты после венца. Спросил:
— Это кто же будет?
— Бабушка и дедушка, — негромко, пугаясь нахальства гостя, ответил Павлик.
Глотов с укоризненным сочувствием покачал головой:
— Тоже — люди!
Вошла бабушка, поставила на стол чайную чашку и блюдечко.
— Только уж извините, — сказала она. — Ни чаю, ни к чаю! Глотов самодовольно рассмеялся. У него были толстые красные щеки, толстые выпяченные губы, даже глаза у него казались толстыми, потому что были навыкате. Павлику все более ненавистным становился этот упитанный, самодовольный человек. Ведь есть же вот и теперь такие, хотя все кругом едва передвигают ноги, а то и умирают с голоду.