— Вот-вот, он самый, — подтвердил Глотов, кивая. — Мне вроде его и надобен, чтобы без жалости. Ведь ежели начать всех жалеть — без нитки по миру пустят. А? Ну, а потом про тебя слышу… Серов-то, он, конешно, хорош, он рабочим спуску не даст, ну да хитер больно, не уследишь. Лесок-то, глядишь, и поплывет на сторону. А? А мне же это — гольный убыток. Лес-то, и сваленный, и раскряжеванный, и клепку, что выгонят, — ее же беречь, как свою, надо. Один я не уберегу. А? Вот я и сообразил тебя к этому делу приспособить. Ты тут на месте хозяин, все ходы-выходы знаешь. А? Я тебе платить буду, а ты над голью этой командирить станешь… Только смотри, чтоб без жалости, сопли чтобы с ними не распускать… Который топором махать не может — долой! Который только для виду машет — опять долой! А ежели и не долой, то по заработку, по пайку бей. А?
— Платить-то чем станешь?
Глотов, облегченно вздохнув, важно откинулся к стене.
— Русским же языком сказано: мукой аль еще продуктом каким! А?
Дед сидел молча. Темные руки его, лежавшие на столе, чуть заметно вздрагивали.
— И опять же не все сказано, — тише заговорил Глотов, привычно взбивая усы и наклоняясь к столу. — Тут ведь что еще? Фирма эта самая, Джемс этот, его же вокруг пальца водить можно, — сколько хочешь разов, столько и води. Он уехал, а мы с тобой лесок — адью! А? Почему ты мне и лестен в приказчики, мы с тобой это дело во как заворотим!
Остановившись, Глотов молчал, испытующе вглядываясь в неподвижное лицо деда. Тот тоже молчал, упрямо глядя то в блюдечко, то на свои корявые, темневшие на скатерти руки. Тогда Глотов, склоняясь к столу, заговорил снова, почти шепотом:
— И опять не все сказано. Пайки рабочим американские выдавать будем. Ты да я. Мы ведомость на рабочих пишем, мы продукт у Джемса получаем, мы выдаем. А? Тут, ежели с умом, — знаешь?
Дед, упрямо насупившись, по-прежнему молчал, опустив глаза. Лицо его словно одеревенело. А Глотов, слизывая слюну с толстых красных губ, продолжал шептать:
— Тут коммерция — вот! Без коммерции в нашем деле никак нельзя — прогоришь! А? Никакая голодуха тебе тогда не страшна — проживешь! И вся семья цела будет. Дохнут-то дураки! — Он сильно побарабанил пальцами по столу и вдруг во весь голос спросил: — Да ты что, дед, не в уме, что ль? Не возьмешь в толк, чего говорю? В лесу работать будут сотни три, а то и четыре топоров, на каждого, стало быть, паек. А от трехсот-то пайков сколько к рукам прилипнуть может? А?
Дед медленно и тяжело поднялся из-за стола, только руки его, лежавшие на скатерти, оставались в прежнем положении, словно они существовали отдельно от тела. Глаза у деда, как всегда во время приступов гнева, сделались совершенно прозрачными.
— Стало быть, это ты предлагаешь мне вместе с тобой голодных людишек грабить? — негромко и раздельно, далеко отставляя слово от слова, спросил он.
Глотов тоже встал, красное лицо его стало растерянным. Он ничего не ответил, застегивая жилетку, и тогда дед, неожиданно взвизгнув, ткнул его кулаком куда-то в шею, в кадык. Охнув и икнув, Глотов откинулся к стене. Он был выше деда на голову, мускулистый и, вероятно, сильный человек. Павлик выскочил из чулана, боясь, что Глотов убьет деда. Но дед Сергей вдруг неестественно высоким, бабьим голосом закричал:
— Вон! Вон из моего дома! Продажная шкура! Вон!
И тут огромный Глотов, дрожа багровыми щеками, стиснув кулаки, пошел на деда. Дед попятился, споткнулся о порожек и чуть не упал в кухню. Беспомощно оглянувшись, он увидел вдруг на штыре у двери свою берданку. Одним, каким-то звериным прыжком он оказался у двери и схватил ружье. Еще мгновение — и Глотов, бледнея, попятился назад в горницу.
— Вон, червь трупная! — тихо, дрожащими губами сказал дед и отступил в сторону от двери, давая Глотову пройти.
— Да что ты, дедушка? Что ты? — бормотал тот, осторожно, шаг за шагом, подвигаясь по стене к двери. — Что ты?! Уж и пошутить с тобой…
С ужасом глядя на дуло двигавшейся за ним берданки, он кое-как протиснулся в дверь, и тут потерянные силы вернулись к нему, он стремительно выбежал на крыльцо и большими прыжками побежал к калитке. Гремя цепью, сорвался с места и залился неистовым лаем Пятнаш.
Обежав дом и выскочив на поляну под окнами, Глотов повернулся лицом к кордону и яростно погрозил кулаком:
— Я тебе покажу, рвань вшивая! Я тебе не другой кто! Я в сферах вращаюсь!
Дед вернулся в горницу, со звоном распахнул окно и, оставив берданку, изо всей силы швырнул в Глотова его картузом. Потом схватил со стола саквояж и так же яростно швырнул: оттуда посыпалась на землю какая-то снедь, полетели бумажные лоскутки. Увидев на столе куски сахара, хлеба и сала, оставленные Глотовым, дед схватил их и с исступленным криком: «Краденого не ем!» — начал швырять ими в бесновавшегося под окнами подрядчика.