И вдруг заплакала неизвестно почему.
Первая артель лесорубов появилась возле кордона рано утром, когда Павлик еще спал. Незнакомые громкие голоса разбудили мальчика, и он несколько минут лежал, напряженно прислушиваясь, весь во власти смутной тревоги. Вскочил, бросился к окну. Во дворе, гремя цепью, захлебывался лаем Пят-наш. Бабушка стояла под окном, сложив на груди руки, неподвижная, как камень, и сквозь слезы смотрела перед собой.
Метрах в двадцати от кордона к стволу тоненькой березки была привязана лошадь, запряженная в глотовский тарантас. Мотая головой и звеня удилами, она отгоняла кружившихся над ней оводов. Старичок кучер, неловко поворачиваясь всем корпусом, косил неподалеку траву. Сам Глотов, в сбитой на затылок фуражке со сверкающим козырьком, большими шагами ходил по опушке, что-то вымеривая шагами. Сопровождал его, твердо ступая, коренастый лысый мужик с короткой рыжей бородой, — позднее Павлик узнал, что это и есть тот самый Афанасий Серов, который бил деда Сергея палкой по голове.
Отдыхая после дороги, лесорубы сидели кто где, опершись спиной о стволы деревьев, покуривая трубочки и самокрутки. Почти все они были до чрезвычайности измождены и худы; только глаза на серых лицах горели живым блеском да руки, огромные, жилистые крестьянские руки, еще сохраняли, казалось, прежнюю силу. Остро поблескивали воткнутые в дерево топоры, солнечный луч, пробившийся сквозь листву, весело играл на стали брошенной в траву пилы — как будто струилась в траве чистая родниковая вода. Павлика особенно поразили топоры — они как бы символизировали приближающуюся гибель деревьев, в которые были воткнуты, они блестели спокойно и зловеще.
— А ну давай! — крикнул кому-то Глотов. — К обеду локомобиль привезут.
— Давай, давай! — подхватил Серов. — С богом, ребята! Бабушка Настасья вернулась в дом,
— Ну вот и началось, — сказала она со вздохом, тяжело присаживаясь к столу. — Пашенька, ты бы добежал до пасеки, позвал деда. А то, может, что не так обернется…
С Павликом увязалась и Кланя. Глупенькая девочка, она все еще не понимала, что должно произойти, — она радовалась тому, что возле кордона появилось много людей, стало шумно и интересно. В толпе лесорубов было несколько девушек. Их светлые и цветные кофточки яркими пятнами выделялись среди серой одежды мужиков, Кланя смотрела на них с завистью. Она как-то рассказывала Павлику, что за свою семилетнюю жизнь она только два раза была в Подлесном, и это пустое и безрадостное для Павлика село представлялось ей огромным и шумным городом. Она с восторгом вспоминала, как ночью звонили к пасхальной заутрене, как в воздухе, подсиненном ладанным дымом, колыхались позолоченные хоругви, как трогательно и душевно пел невидимый хор. Это было несколько лет назад, «когда я еще была маленькая», — мать взяла ее на пасху с собой. Сверкающие ризы, огни свечей, колеблющиеся в душном воздухе, полные слез глаза богомолок — все это неизгладимо врезалось в память девочки, и ей казалось, что в Подлесном живут только счастливые и красивые люди…
Забегая вперед Павлика и заглядывая ему в глаза, Кланя так и сыпала словами, рассказывая о том самом удивительном в ее жизни дне, о весенней ночи, когда она за руку с матерью шла с крестным ходом вокруг призрачно белых стен церкви, а по стенам ползли, переламываясь на неровностях кирпичной кладки, темные тени людей.
— Ух до чего красиво — прямо слов никаких нету! — говорила Кланя и все забегала вперед и заглядывала Павлику в глаза. — А ты сам в церкву ходил?
Павлик покачал головой:
— Нет… У нас не было близко около дома церкви…
— Эх ты! — вздохнула Кланя. — Я вот вырасту — каждый день ходить стану.
Дед Сергей возился возле пасеки, забивая в изгородь колья, привязывал к ним ивовыми вицами новые жерди.
— Дедушка, — несмело сказал ему Павлик, — там с топорами пришли…
Не сказав ни слова, только сверкнув из-под картуза светлыми глазами, дед пошел в омшаник, вышел с берданкой и, старательно заперев дверь на замок, быстро зашагал к кордону. Павлик и Кланя шли следом, держась, однако, в отдалении, — дед был суров и неприступен.
Павлику казалось, что сейчас произойдет какое-то ужасное несчастье, что дед Сергей и Глотов будут убивать друг друга и все мужики тоже набросятся на деда, а он будет стрелять из берданки и после выстрела будет зачем-то нюхать дымящееся дуло, как он сделал это после ссоры с Глотовым. И Павлику опять представлялась разбитая голова деда, смешно перевязанная, на самой макушке которой нелепо торчал старенький высокий картуз.