Андрейка во все глаза смотрел на Павлика, в его синеватых глазах застыло выражение напряженного ожидания. Но говорить им мешала Кланя.
— Ты цветов, что ли, насобрала бы, — сказал Андрейка. — Ишь сколько их.
— Ромашков тут завсегда полно, — отозвалась Кланя, вставая. — Я всем нам венки заплету…
— Вот-вот…
Девочка отошла в сторонку и, мурлыкая себе под нос «Цветик аленький, цветик маленький!», принялась собирать ромашки. А мальчишки смотрели друг на друга и не решались продолжить страшный разговор.
В стороне дороги послышались голоса, скрип тележных колес, ленивое понукание.
— Кто это?
Из-за деревьев показались две телеги, возле которых шагали возчики, следом за ними катился тарантас Глотова. Мальчишки, притаившись, ждали.
Телеги подъехали к мельнице. Глотов еще издали увидел замок на двери и длинно и грубо выругался. На телегах, укрытые рогожами, лежали мешки и ящики, мотки проволоки, круги веревок, инструменты.
Оглядевшись, Глотов заметил ребятишек.
— Ей вы! — обрадованно крикнул он. — А ну, мотайте на лесосеку! Да поскореича! Рыжего этого моего десятника — Серов по фамилии — сюда гоните. Аллюр три креста! По конфетине заработаете. А?
Мальчишки переглянулись.
— Пошли.
Кланя брела сзади, на ходу плетя венок, распевая свою песенку про аленький цветик.
— Это, значит, пайки привезли, — сказал Андрейка. — Теперь мельницу не больно-то тронешь. И сторожей, наверно, поставят, да и так нельзя… потому — хлеб…
Выполнив поручение Глотова, они ушли до вечера на Сабаево озеро, переплыли на свой «Необитаемый остров» и сидели там в шалаше грустные, притихшие, словно больные, даже играть в робинзонов не было ни желания, ни сил.
Что же оставалось делать? Примириться со всем, сесть сложа руки и с бессильной горечью наблюдать, как одно за другим падают прекрасные деревья, как все ширится вокруг кордона безобразная пустыня, истоптанная лошадьми, вспаханная глубокими бороздами, прочерченными по земле вершинами мертвых дубов, подтаскиваемых к пилораме? Уже метров на двести, а то и на все триста отступил от кордона лес, только кое-где сиротливо зеленели пощаженные случайностью тоненькие рябинки или молодой дубок, еще не достигший рокового возраста, обрекающего его на смерть. Кучи обгорелых сучьев, потерявшая свои живые краски присохшая листва и родничок, забитый лошадиными копытами, — на все это трудно было смотреть без глубокого сердечного волнения, а иногда и без слез.
Кордон, ранее надежно укрытый зеленью леса, теперь безобразно торчал на бугре, рядом с пожарной вышкой и соснами. Кордон теперь казался уродливым, бессовестно обнаженным: стало видно, что это лишенный всякой сказочности и романтичности деревенский дом, старый, с темными стенами, с маленькими подслеповатыми окошками, с заплатанной в нескольких местах крышей. Вместе с лесом от кордона отодвинулись и птицы; теперь по утрам, на заре, не стало слышно серебряных голосов, высвистывающих ежедневный гимн нарождающемуся дню. И августовское солнце, уже, правда, притомившееся за лето, с удвоенной яростью набросилось на новую жертву, до сих пор накрепко защищенную от него зеленым ковром.
Жить на кордоне Павлику сразу стало скучно и тяжело.
Ночи тоже не приносили отдыха и покоя, мальчишки подолгу не могли уснуть, а когда засыпали, им снились тяжелые кошмарные сны: падающие дубы и локомобиль, сам, без помощи лошадей и людей, передвигающийся по лесу, и Глотов в красной, палаческой рубахе, гоняющийся за мальчишками с поломанной иззубренной пилой.
Ночи стали темнее, луна стремительно шла на ущерб, крупно посоленное звездами небо поднялось выше и почернело, душный ветер стучал оконными ставнями, дребезжал стеклом, словно одинокий путник, который просился переночевать.
Через два дня после поломки пилы локомобиль перетащили от кордона вслед за отступившим лесом, — казалось, лес, испуганный, отбежал в сторону, а локомобиль догонял его, выдыхая белые горячие клубы пара, сверкая своим единственным глазом, в котором трепетала у красной черты тоненькая черная стрелка.
Первую партию клепки, несколько сот тюков, уже отвезли на пристань, чтобы отправить ее дальше, — мальчишки не знали точно куда, но знали, что куда-то очень далеко, за границу, в страны, где много винограда и где делают из него вино. Правда, Глотов, глубокомысленно морща брови, раза два принимался рассказывать лесорубам, что в новых дубовых бочках, вино получается «куда как хуже», чем в старых.