— Но ведь и, то сказать надо, — важно говорил он, — одними старыми теперь не обойтись. Вина требуется много. В других-то странах — не у нас. А? Ето у нас, можно сказать, жрать нечего, а там не то хлеба, а етих вин всяких реки текучие! И хотя там революций и не было и всякая, как говорят наши товарищи, подлая кровавая буржуазия у власти пребывает, однако же вина — не в пример нашим. А? Шампанское, скажем, или там мускат. — Закрыв глаза, он умиленно целовал кончики своих пальцев. — Мечта, амброзия, горизонт!
Да, смотреть на все это было тяжело. И все-таки каждый день, как только просыпался лагерь лесорубов, мальчишек неудержимо тянуло туда, невозможно было чем-нибудь отвлечься, заняться чем-то другим, чтобы хоть на время позабыть о гибели леса. Они подходили туда, где шел лесоповал, где с глухим и уже мертвым стуком падали на землю зеленые богатыри; часами стояли возле пилорамы, загипнотизированные деловитым воем пил.
Деда они видели только издали. Он осунулся, почернел, сгорбился. Не выпуская из рук берданки, старик караулил свою пасеку и огород, с которого по ночам лесорубы воровали картошку. Домой дед не приходил, и бабушка Настя, жалея его и украдкой плача, носила ему и Пятнашу еду. Она очень боялась, что собаку вот-вот отравят, как это бывало уже несколько раз раньше, когда мужики из Подлесного злились на деда Сергея. «Тогда и пасеке, и огороду, а стало быть, и нам — конец», — вздыхала она.
Много раз мальчишки принимались обсуждать, что надо сделать, чтобы помешать работе лесорубов, чтобы приостановить истребление леса. Они мечтали, что падающим деревом убьет Глотова, который для них был олицетворением зла, им хотелось натравить на него собаку, хотелось украсть у деда берданку и откуда-нибудь из-за куста застрелить этого самодовольного человека. Но они сами понимали, что все это несбыточно, невыполнимо. А забивать гвозди в стволы деревьев они не решались, на этот раз механик обязательно догадался бы, что это не случайность, а умысел. Да это ничего и не меняло: на складе было много запасных пил.
Но однажды у Павлика мелькнула догадка — словно молния пролетела в мозгу. Проводя по нескольку часов ежедневно возле локомобиля, он не мог не заметить, как много внимания уделяют кочегар и механик поведению черной стрелки манометра; именно этот ее трепет, как казалось, управлял всей жизнью локомобиля, — это был не глаз, это было сердце машины, самая уязвимая и самая необходимая ее часть, как раз то место, куда следовало нанести удар. Да и защищено это место было только стеклом, разбить которое не представляло труда.
Невозможно рассказать, какое волнение охватило мальчишек, когда эта мысль овладела ими. Вот оно — то, что они так жадно искали, вот где был секрет спасения и победы. Теперь надо было только выбрать ночь потемнее, понадежнее, дождаться, когда у локомобиля никого не останется, и — тогда все! И как это они раньше не догадались? Ведь можно было спасти столько леса! С совершенно новым, трудно объяснимым чувством смотрели они на ненавистный локомобиль: он был уязвим, его можно было сломать.
— Только надо узнать на складе: может, у них и манометр запасной есть, — предложил Павлик.
Кое-как отделавшись от Клани, мальчишки захватили топорик и быстро пошли к мельнице. Они знали, что теперь там всегда есть человек, пилоточ Алексей, — на его обязанности лежала точка пил и охрана склада.
Когда подходили к мельничке, еще издали услышали характерное повизгивание подпилка по металлу, — Алексей точил пилы.
Укрепив зубчатый диск в специальном станке, он с утра до вечера размеренно ширкал подпилком по притупившимся о древесину зубьям пил. Босой, белобрысый, с сальными, давно не мытыми волосами, подхваченными тоненьким ремешком, чтобы не падали на глаза, он, согнувшись и расставив ноги, стоял над пилой; на его синевато-бледное лицо снизу падали отраженные пилой полосы света, как будто наклонялся он над быстро бегущей водой. Был он болезнен и худ, замасленная рубашка, казалось, вот-вот порвется на острых плечах, на угловатых, ритмично двигающихся лопатках.
— Здравствуйте, дядя Алексей, — несмело поздоровались мальчишки.
Выпрямившись, он посмотрел на ребят, и больное лицо его посветлело: где-то там, откуда он пришел в Стенькины Дубы, остался у него сын Николка, их ровесник. Но ответил он с нарочитой грубостью:
— Здравствуйте, коли не шутите. Чего заявились? Чай, знаете, наш-то Живоглотов не велит к складу никому подходить.