— Вси татар — князь, — ответил Шакир, с трудом поднимаясь. — Я ведь, начальник, не о себе… сам все одно песок скоро пошел… А вот, гляди, Мариамка. Ей — жить. Зачем она помирает? А?
— Не помрет Мариамка… Вот послезавтра откроют у вас американцы столовую, будут кормить детишек. Потому и терпим их на своей земле… Эй, Мариам-ханум! — Он осторожно взял девочку двумя пальцами за подбородок, и она посмотрела на него не по-детски серьезными, полными скорби и голода глазами.
И Гребнев смутился, покашлял в кулак. Потом полез в карман, достал что-то завернутое в серую оберточную бумагу. Развернул — там оказался кусочек черного, с овсяными остьями хлеба.
— На.
Девочка посмотрела на отца, робко взяла тоненькими пальцами хлеб — и вдруг с жадностью принялась кусать и глотать его, почти не прожевывая.
Гребнев повернулся к деду Сергею:
— Видал? Вот то-то… Люди дороже леса… А лес мы с тобой вырастим…
Позднее, вспоминая весь этот разговор, Павлик не раз думал, что он, пожалуй, став взрослым, будет не только скрипачом, но и лесоводом. Какие леса когда-нибудь они с отцом вырастят «на радость людям, для красоты земли», как говорит дед.
Эти мечты успокаивали Павлика. Сочащиеся светлой кровью пни и только что срубленные дубы уже не причиняли ему такой острой боли, как раньше.
Павлик никогда не думал, что за один день можно так привязаться к человеку, как привязался он к страшному рябому матросу. Ему казалось, что он знает Гребнева давно-давно, что они вместе плавали по каким-то тропическим морям, участвовали в революционных боях, свергали царский режим. Рядом с матросом Павлик чувствовал себя спокойно и уверенно, при нем никто не мог оскорбить и обидеть. Такое же чувство испытывала, видимо, и бабушка. «За таким жить — как за каменной стеной, — сказала она вечером, собирая Павлику ужинать. — Ни грома, ни молнии не боится». «Да, — подумал и Павлик, — если бы Гребневу пришлось плавать на легендарном «Варяге», он бы тоже не струсил, не встал перед врагом на колени, не стал бы просить пощады. Вот и Ленин, наверно, такой же смелый, такой же бесстрашный, — недаром матрос так уважает и любит Ильича».
Весь день Павлик не отходил от Гребнева. Они обошли всю лесосеку, с горечью глядя на результаты глотовского хозяйничания. Сколько здесь было зазря погублено молодого леса, поломано, раздавлено падавшими деревьями, а то и просто срублено: молодая поросль мешала трелевать к пилораме раскряжеванные дубы. То тут, то там глаза натыкались на трогательно беззащитную тоненькую березку или рябинку, — сломанные, порубленные, они вызывали в сердце такую жалость, что хотелось заплакать.
Вечером под диктовку Гребнева и деда Павлик написал протокол о «хищной буржуазной рубке», решено было оштрафовать Глотова на большую сумму, «чтоб впредь неповадно было».
— А ты, Павлыч, смотри за ним, — предупредил Гребнев деда. — Ты, как был, так и останешься тут за хозяина, за Советскую власть. И она с тебя вот как спросит! А я почаще подгребать стану, я его выучу… Вот и с пайками тоже проверить надо: чует мое сердце — грабит он народишко. Такая у него, подлого, черная душа… Ну, это до другого раза…
Матрос остался ночевать на кордоне.
Легли они с Павликом на сеновале, и, пока не уснули, Павлик слушал захватывающие истории из моряцкой и рыбацкой жизни — матрос знал этих историй множество.
Тут был и рассказ о том, как француз Аллен Жербо переплыл на парусной лодке Атлантический океан, о том, как погиб гигантский «Титаник», — столкнувшись с айсбергом, — судно уходило под воду, а все оркестры на нем до последней минуты играли вальсы и марши. И рассказ о том, как орудие «Авроры» выстрелило по Зимнему, давая сигнал для штурма дворца, и о лейтенанте Шмидте, о том, как расстреляли его на безлюдном острове в Черном море, и о том, как делегаты съезда прямо из зала Смольного шли по льду Финского залива штурмовать захваченный изменниками Кронштадт…
Призрачно, как кусок голубого паруса, синело в дверном проеме небо, неслышно летели звезды, громко вздыхала внизу запертая в сарае лошадь.
Заглянул дед.
— Все куришь? — строго спросил он. — Смотри не спали мне кордон.
— Не, я осторожно, батя… Дед ушел.
Помолчав, матрос нащупал в темноте плечо Павлика, погладил его.
— И вы, ребята, больше им машину не уродуйте. Раз Советская власть разрешила — закон! Договорились?
— Хорошо, не будем, — шепнул Павлик.
Утром он пошел провожать Гребнева. Еще лежала роса и легкий дымок тумана плыл по низинкам в глубине леса; тяжелый, заспанный шар солнца с усилием поднимался за деревьями, натягивая красноватую паутину лучей от вершины к вершине.