Из случайно услышанного разговора Павлик узнал, что раньше, до революции, пароход этот принадлежал какому-то Самолетскому товариществу и назывался «Генерал Скобелев», в гражданской войне принимал участие то на стороне красных, то на стороне белых, сотни раз садился на мели на Отрадненском перекате, а один раз даже потерял на ходу лопасть руля.
Пароход шел вверх по течению. Старенькие, черного прогнившего дерева плицы трудолюбиво и старательно загребали вспененную воду. За кормой зеленая, с радужным отливом вода вздувалась двумя живыми, зеленовато-белыми волнами; они бежали и бежали со стеклянным шелестом, сверкая и переливаясь, отражая солнце, ласково облизывали борта. Небольшая лодчонка, привязанная за кормой, прыгала и крутилась на волнах, словно хотела сорваться с привязи и убежать.
Вода без конца пела и мурлыкала что-то. В ее песне Павлику слышался и смягченный чугунный речитатив колес, и дребезг трамвая, и приглушенные, как бы отступившие вдаль человеческие голоса, которые все эти дни звучали вокруг него. Обрывки слов и фраз летели мимо уха, чуть-чуть задевая его и не доходя до сознания; волны все вздымались и вздымались из-под стареньких плиц, зеленовато-прозрачные, наполненные тысячами, а может быть, и сотнями тысяч пронизанных солнцем воздушных пузырьков, поднимающихся из прозрачной глубины.
А дальше от парохода вода лежала спокойная, подсиненная небом, сбрызнутая солнечным блеском. А еще дальше, у самого берега, в воде сквозили перекошенные отражения деревьев, гор, обрывистых береговых склонов. И отмели лежали, вытянувшись тонкими желтыми стрелами, легко вонзавшимися в податливое серебро реки, и красные и белые бакены охраняли с обеих сторон путь парохода. Плыла утлая лодчонка, с весел каплями ртути срывалась вода, и бородатый босой человек в засученных по колено штанах и в широкой, порванной на макушке соломенной шляпе, защитив ладонью глаза, хмуро всматривался в пароход. В лодке лежали остро отточенные колья и рыболовная сеть. А на носу сидел совсем голый, со сверкающим мокрым бронзовым телом маленький мальчишка и тоже смотрел из-под ладошки на пароход. По его смуглому точеному лицу скользили голубые и желтые отсветы отраженного водой солнца. Ощущение странного, никогда раньше не испытанного покоя охватило Павлика и заставило его без конца смотреть и смотреть в зеленую живую воду и без конца слушать ее стеклянный певучий щебет. Казалось, кто-то чуткий и нежный где-то далеко-далеко тихонько и бережно трогает кончиками пальцев клавиши рояля.
А если смотреть вперед, туда, куда уходила река, — там синее, уже поблекшее от зноя небо сливалось с землей и водой. И в воде отражались и нетерпеливо плыли неизвестно откуда набежавшие облака, и опять нельзя было понять, где кончается земля. И только если над рекой, косо чертя острым крылом, пролетала чайка — их на пароходе кто-то смешно назвал мартынами — и ее отражение скользило внизу, угадывалась почти неразличимая грань, разделявшая воду и небо.
Павлик смотрел и слушал как завороженный и только изредка оглядывался; тогда он видел деревянную, выбитую тысячами ног палубу пароходика, видел людей на ней; они лежали на мешках и на узлах одежды и безучастно смотрели на расстилавшуюся вокруг красоту и не замечали ее, как будто ее и не было. И лениво, уже без надежды, говорили о хлебе и о муке, о Ташкенте и Коканде, о пайках, которые будто бы выдает АРА.
— Американцы, они, слышь, богато живут… У кажного автомобиль…
— Это чего же такое?
— А машина такая замест лошади… Ну там на базар съездить аль на мельницу… Вроде вот как пароход, только на колесах…
— И у кажного, говоришь?
— Ежели брешут, стало быть, и я брешу… А только сам посуди: мука белая как снег… и порошки яичные… и сало вот этакое, в ладонь толщиной, — бекон называется…
— Ну конешно… От этакого богачества и помочь можно. И кажный помог бы… Американы — они же люди… Ну, воевали мы с ими, так что же теперь — и помочь нельзя? Чай, тоже христиане, в одного бога веруем…
— А пайки-то всем станут давать?
— Да уж дают…
— Божа ж ты мой! Неужли правда? Неужли услышал, господи?
И в равнодушных голосах появлялась надежда и сила, и в глазах, безучастно смотревших на Волгу, таяла голодная тоска.
На самой корме, повернувшись спиной к пароходу, сидел бородатый мужичок и, таясь от всех, зажав между коленями полуспелый арбуз, старательно выскребал его мякоть деревянной обгрызенной ложкой и, согнувшись над арбузом, торопливо глотал. Павлик смотрел, как при каждом глотке почти судорожно напрягалась спина мужика, как он иногда, воровато кося глазом, посматривал назад, как потом с сожалением посмотрел на свет сквозь оставшуюся у него в руках арбузную корку и, покрутив головой, торопливо спрятал в свою котомку…