Судьба революции лежала в гробу — забальзамированный миф новоявленного фараона. Герой революции Троцкий, сосланный на берега Босфора, писал мемуары. Штурвал революции перешел в руки Сталина. Он сидел в Кремле, словно очеловеченный радиоприемник, принимая со всех концов Советского Союза бесчисленные радиоволны. Но Сталин был не только их приемником, но и их творцом и судьей. Одним указом он притормозил коллективизацию сельского хозяйства, когда «успехи» не в меру ретивым вскружили голову и чуть было не привели страну к катастрофе. В течение восемнадцати лет он был погружен в молекулярные процессы, происходившие в массах рабочих, будучи сам редчайшей молекулой. Другие его соратники жили до революции вне России. Они следили за развитием событий на родине, отсиживаясь в эмигрантских мансардах. Сталин же постоянно жил в водовороте рабочих масс, в которых он был невидимым, но активнейшим элементом. В прежние времена в вожаке племени концентрировалась сила всего рода. В Сталине была аккумулирована энергия пролетариата; и, когда развитие революции стало приближаться к победному концу, он вдруг оказался в ее авангарде. Он воплощал собой революцию. Он уже не был человеком, а существом, непостижимым и страшным.
Кое-кто сравнивал его с Чингис-ханом и Тимуром. Это неудачное сравнение, ибо у монгольских завоевателей были страсть, душевные порывы и бредовые идеи. Характеру Сталина страсть не была свойственна вообще — он был холоднокровным существом. В определенном смысле это даже умножало его силу. Слова Ницше о зрелости гения — «К нему вернулась серьезность, которая была для него характерна в детстве во время игры» — к Сталину никак нельзя было отнести. Такой серьезностью он не обладал. У него и в детстве не было детства, ибо был он с малых лет удручен и не любил играть. Свободный от каких бы то ни было комплексов или скованности, он действовал подобно стихии: слепо и разрушительно.
Поговаривали, что он завистлив, подтверждая это следующим случаем. За спасение Петрограда Политбюро решило наградить Троцкого орденом «Красного Знамени». Каменев вдруг предложил вручить и Сталину этот орден. «За что?»—громко спросил Калинин. Бухарин объяснил: «Неужели вы не понимаете? Это предложил Ленин. Ведь Сталин не терпит, когда не получает того же, что есть уже у другого. Он этого просто не прощает». Об этом случае вспоминали, не заметив, что на сей раз, если, конечно, это не выдумка, Ленин ошибся, несмотря на свое превосходное знание людей. Сталин просто-напросто не мог быть завистливым. Он, правда, не выносил, когда кого-либо избирали, но не потому, что сам хотел быть избранным, а лишь потому, что не выносил вообще никакого избранничества, будь то чужое или свое собственное. Ощущение избранности — свойство экстатическое. Сталин же даже в переносном значении слова никогда не обладал дионисийским началом. Именно отсутствие этого свойства послужило Сталину панцирем в борьбе за власть. Упоение победой было чуждо ему.
Всех поражал аскетизм Сталина, его не прельщали чувственные наслаждения: ни женщины, ни азартные игры, ни вино. Никто, однако, не понимал, что Сталин ни в каком аскетизме не нуждался: его просто не было в натуре. Нужно любить, чтобы ощущать радость, радость до самозабвения. Сталин никогда не забывался; й слова Достоевского об аде, хотя Сталин не верил ни в ад, ни в рай и так же, как и Ленин, всякую веру в Бога принимал за прелюбодеяние с трупом, эти слова: «Страдание о том, что нельзя уже более любить», должно быть, заставляли его порой задуматься. Он не обладал даром любви. Эта пустота была причиной его безграничной меланхолии, которую он скрывал за непроницаемой маской своей неутомимой деятельности.
Сталин, снедаемый лихорадкой активности, сидел в Кремле — власть имущий, но не властелин, проводник революционных сил, существо, но не человек, проводник с предостерегающей надписью: «Опасно для жизни!» Даже разговор с ним по телефону всех угнетал. Никто не был застрахован от его смертельно опасных действий. Источая наводящие на людей ужас токи, он неприступным колоссом возвышался над всеми, словно слепой рок Советской страны, а быть может, и всего мира. В те редкие мгновения, когда в нем, невозмутимом и непоколебимом, отключались эти токи и он выползал из их сети, опустошенный, сам себе чуждый, в страхе сознавая, что силы его иссякают, тогда Сталин был всего лишь Сосо Джугашвили, простым грузином. Тогда он смутно вспоминал далекую Грузию, от которой сохранил лишь вкус сациви, кахетинского вина, застольную песню «Мравалжамиер» и грузинское проклятие: «Магати деда ки ватире!» («Я заставлю рыдать их матерей!»)